Чужое сердце

Валандре Шарлотта

– Что ты такое говоришь?!

Я излагаю Лили в подробностях предсказания Пьера, которые я отлично помню. «Человек в спецодежде, он что-то скрывает, он скоро уйдет, у него кровь на руках…»

Лили ошеломлена. Я тоже. Чтобы немного расслабиться, я рассказываю о своем подвиге катания на велосипеде. Мне удается отвлечь Лили, но она снова возвращается к Пьеру:

– Это невероятно, невозможно знать заранее… Если бы он рассказал мне о Стивене и о крови, я бы, скорее, подумала о…

Лили раздумывает пару мгновений.

– …хирургической операции, он кардиолог в больнице Сен-Поль, где тебе делали пересадку… Он вполне мог ассистировать на твоей операции, еще не будучи знаком с тобой.

– Это тоже может быть, да… Все это невероятно… Все же не может вот так закончиться, правда? Пьер ошибается, да?

Я вдруг даю слабину, я плачу.

– Ну конечно… Успокойся, красавица. Он позвонит. Это просто накладка, оплошность, он испугался… Он очень привязан к тебе, этот парень.

– Да, ты права, он привязан ко мне… И все. Он испугался моего ВИЧ, пусть и не поддающегося обнаружению, пусть и с презервативом…

Я плачу. Я устала. Лили решает переночевать сегодня у меня и устраивает за секунду с кем оставить сына. Она ухаживает за мной, как мать. Она держит меня в своих объятиях, и ее тепло успокаивает меня. Я прошу ее вернуться к своему сыну. Лили отвечает мне, что он уже спит, она пойдет попозже

и будет рядом, когда он проснется.

Перед тем как заснуть, я оставляю Стивену последнее сообщение. «Позвони мне. Поговори со мной. Не бойся. Я люблю тебя».

Лили ушла ранним утром, не разбудив меня. Мне снился кошмар, но этот сон был про меня. Разрыв, ссора, Стивен и кровь…

К полудню я созваниваюсь с Генриеттой в больнице. Она не может связать меня со Стивеном напрямую. Она практически не видится с ним с тех пор, как он перешел на другое отделение. Генриетта передает трубку своей ассистентке, она повторяет мне, что доктор все еще на приеме. «Это вы та дама, которая звонила вчера?» – «Да, и которая позвонит завтра».

Я позвонила завтра, ассистентка заверила меня, что передала сообщение доктору. Я в последний раз позвонила на его мобильный. Я ничего не сказала, я не смогла, я заплакала и бросила трубку.

29 марта 2006 г. я написала в своем ежедневнике: «Стивен. Конец».

Стивен так мне и не перезвонил. Никогда. Ни единого слова. Ни единого знака.

Это самое ужасное в разрывах. Тишина. Грубость, презрение тишины. Никогда не позволять себе такого. Бесчувственный разрыв.

Можно наложить на тишину любые слова, вообразить все возможные сценарии, считать себя виновным во всем, полным ничтожеством, не достойным даже телефонного звонка. Тишина, как ничто другое, истязает сомневающийся разум, в нем воцаряется боль, ломит тело, и сомнения раздирают на части. Ответа нет. Исчезновение любимого человека без объяснений.

Печаль тяжела, когда не понять почему, не услышать: «Я ухожу от тебя, Шарлотта… потому что мне страшно… я ухожу от тебя, потому что хочу детей… я не хочу больше заниматься с тобой любовью… я люблю другую женщину… я ухожу от тебя, потому что не люблю тебя».

Апрель 2006 г.

Я провожу неделю в кошмарах. Днем и ночью. Я прокручиваю в голове фильм нашего романа: больница, ярчайшее небо Корсики, Стивен, входящий в рыбацкую хижину Тони, бледнолицый парижанин, целующий меня в губы, у всех на глазах конечно же. Я снова ощущаю защиту, которую давал Стивен, когда он объяснял мне, серьезный и уверенный, результаты моих анализов крови, обследований сердца. Я одну за одной вспоминаю наши встречи, их нежность. Мне было хорошо с ним. Я вижу его затуманенное лицо во время оргазма и весь наш роман, от начала до конца, от фаната «Красного поцелуя» до доктора, которому не хочется со мной говорить.

Однажды вечером, в буре своих терзаний, я вижу другой странный кошмар. Еще более мощный, чем предыдущие.

У меня на коленях сидит младенец, а на месте пассажира сидит человек без головы. Он протягивает руку и пытается погладить мое ожерелье. Я не напугана этим зрелищем, только страх раздавить малыша о руль не покидает меня. Прямо перед ударом и перед тем, как меня охватит это белое сияние, сидящий человек исчезает из автомобиля, оставляя на сиденье капли крови, которые пропадают. Мое ожерелье загорается, и от ощущения сильного жжения я резко просыпаюсь. Мой кот спрыгивает с кровати.

Утром, машинально описывая в ежедневнике автокатастрофу из моего кошмара, я замечаю, что эти сны появляются каждый месяц, примерно в день годовщины моей пересадки, четвертого числа. Этот факт еще больше усугубляет тот ужас, который я испытываю каждый раз, хоть и пытаюсь образумить себя, и еще несколько часов он неотступно преследует меня.

Я тоскую по Стивену, до боли. Я знакома с тоской по любви, я боюсь ее, потому что никогда не знаю, куда она приведет меня.

Я глотаю немало таблеток, утром и вечером я созерцаю их огромное количество и разнообразие. Я знаю их все наизусть. Думаю, со всей своей аптекой я смогла бы усыпить весь дом до завтра или навеки.

Я еле передвигаю ноги, как старуха, как до пересадки, существо без синусового узла, без жизненного стимула.

Моя выносливость к страданиям огромна, но в этот раз я помимо воли захожу за красную линию, в черную неизвестную зону. Я испытываю глубинное ощущение, что я рушусь изнутри, исчез костяк внутри меня, нет каркаса вокруг, ничто не держит, я падаю, я исчезаю. Все уходит: уверенность, надежда, разум, связь с жизнью, – я опять выброшена, отвергнута из жизни, зачем упорствовать, зачем жить? Боль зарождается где-то в глубине живота. Я сгибаюсь пополам. Инстинкт самосохранения. Я хочу сдержать это чувство конца, которое, возможно, окажется сильнее меня.

Лили вновь утешает меня, она прижимает меня к себе, не отпуская. Она повторяет, лаская меня, шепотом, эту фразу, которую она придумала для меня: «Это жизнь, любовь приходит и уходит, как ветер, держи меня за руку, пока не наступит затишье…»

Однажды утром Лили поднимается ко мне, запыхавшись. Она наспех целует меня, бросается к окну и широко распахивает его. «Довольно вечного мрака! Сегодня солнце. Ты не больна? Отлично. Тогда сделай перерыв. Ты встанешь, оденешься, нарядишься, и мы пойдем посмотрим на день. Давай, красотка, вставай на ноги! Спать будешь ночью».

Мы проводим день в блужданиях по Парижу.

Вечером возле дома я благодарю Лили, нежно обнимаю ее и обещаю, что мне будет лучше. Уходя, она громко кричит мне: «Выбрось все из головы, слушай, как бьется твое сердце!»

Лежа в кровати, я прихожу к любопытному заключению. Муки любви огромны, но бестелесны. У них нет никакой физической природы. Мое тело в порядке, но в моем сознании – мысли, простые мысли, и они истязают меня. Я пытаюсь заглушить их, заменить чем-то. Я представляю в подробностях свое тело, совершенно здоровое. Затем я вызываю образы дочери, во всех возрастах и ситуациях: она то играет, то смеется, то плачет, то обнимает меня. Долгое время я сосредотачиваюсь на Таре. Я чувствую себя немного лучше. Мой удивительный кот вдруг сворачивается клубочком у меня на коленях. Концентрируюсь на ощущении тепла на своих пальцах, погруженных в его шерсть, прислушиваюсь к мурлыканью. Я думаю о моей матери, я вижу ее красивое двадцатилетнее лицо, беззаботную улыбку, ее черно-белый портрет на моем комоде, я не вижу ничего постороннего, я сосредотачиваю все внимание на маме.

Перед сном я слушаю ровный ритм сердца, я представляю себе течение крови в нем, я вновь вижу Тару, я не вижу ничего помимо нее, ее образ разрастается и запечатлевается во мне. Я в порядке.

На следующий день я выхожу одна из своей клетки. Сидя в кафе, я звоню Лили и заказываю свежевыжатый апельсиновый сок. Напротив меня расставлены все эти лотерейные билеты, где надо что-то поскрести, чтобы открылся счастливый номер, всякие разноцветные карточки. Признаюсь, я вновь думаю о словах Пьера-ясновидящего. Об этих снах, которые приведут меня к человеку, который сделает меня счастливой… о любви, которая вернется и будет еще сильнее.

Конечно, это абсурд, но разве нельзя лечить одно горе другим? Неразумность

любовного разрыва неразумностью веры? Если история с кровью на руках и голубыми письмами подтвердилась, значит другие предсказания Пьера тоже могут сбыться.

Я хватаюсь за все, что может дать мне надежду.

Я провожу день с Лили, которая потрясающе отвлекает меня.

Вечером я возвращаюсь к своей практике «позитивного мышления» – к самовнушению, что все хорошо. Я сосредотачиваюсь исключительно на своем личном списке полезных образов, на энергии, на прекрасном здоровье своего тела, которое я умею ценить. Я также пользуюсь словами Клер, я убеждаю себя, что у меня все хорошо, потому что это возможно, я хочу верить, что все хорошо, что у всего есть смысл. Я верю в это.

Акция в поддержку ассоциации «Подари жизнь», которую я должна вести в качестве крестной или патронессы, по просьбе организаторов перенесена на более позднюю и пока неизвестную дату. Очень кстати, я была бы некудышным послом.

Тони, которой я разъяснила свои несчастья, уговаривает меня выйти из заточения, чтобы поучаствовать в передаче Жан-Люка Деларю, как и планировалось.

– Выйди на люди! Покажи себя, дорогуша, покажи всем, что все у тебя в порядке, покажи этому типу, что ты все это преодолела, побудь актрисой, жизнь продолжается. Красавица, где наша не пропадала! Не грусти, только не хандри из-за мужика, прошу тебя, не из-за какого-то мудака, не в сорок лет.

– Мне еще нет сорока!

– Я знаю, красавица! Видишь, тебе лучше, ты кричишь. Давай приходи!

Лили обязательно хочет проинструктировать меня перед передачей. Она просто так не отвяжется. Впрочем, как и я. Медленно, но верно она возобновляет свое расследование. После Деларю она поведет меня в «Каллиграф» – это магазин в квартале Маре, где продают загадочную стаффордскую бумагу. Потом она опять говорит мне про стратегию связи путем «касания ожерелья». Лили уверена, что незнакомец, автор анонимных писем, хотел бы встретиться со мной, но что он ждет, пока я дам знать о своих намерениях. Она во что бы то ни стало хочет, чтобы я явно потрогала перед камерой свое золотое сердечко – то же ожерелье, что носила и поглаживала его собственная жена, как писал в своем письме незнакомец. Мое участие в передаче будет объявлено в прессе, а незнакомец говорит, что интересуется моими новостями. Лили уверяет меня, что он увидит, что он поймет, «так как он тонкий и пристальный наблюдатель». Это странно, она говорит о нем так, как будто лично с ним знакома, как будто она знает, что наша встреча – лучшее, что может со мной произойти.

– Ты сделаешь это? Ты погладишь ожерелье? – упорствует Лили.

– Если ты пойдешь со мной, может быть…

Перед передачей во время гримирования Деларю кратко приветствует меня, скорее даже холодно, ему нужно беречь запасы харизмы для эфира. Он забыл то время, когда мы работали вместе на TV6 и ездили вместе по выходным кататься на лыжах. В то время он был симпатичнее, – обычный ведущий, такой же, как я. Наши лыжни теперь разошлись.

Гримерше кажется, что я неважно выгляжу. Мы знакомы, я уверена в этом. Она тоже откуда-то помнит меня. Но когда и где мы познакомились – загадка. Когда-то давно она работала в кино и на телевидении, практически на всех каналах. Может быть, на TV6, или TF1, или на какой-нибудь передаче по продвижению моих фильмов. Мы смеемся, потому что, сколько мы ни роемся в памяти и ни припоминаем наши творческие пути, ничего найти не можем, но чувство сообщничества не исчезает.

– Я прочла твою книгу, она меня взволновала. Я не знала… Слышала, что ты была больна, но, понимаешь, много чего говорят, чтобы скоротать время, пока идут съемки… Когда я гримировала тебя, тебе было, наверное, лет двадцать пять. Ты была невероятная красотка, невероятная энергия и звонкий, чистый смех. И я даже не подозревала… Ты сейчас не в форме?

– Я проплакала неделю подряд, сердечные горести… Но это пройдет. Надо сделать меня очень красивой, надо, чтобы я была желанной… Пусть он еще пожалеет, что бросил меня… Ты уж постарайся!

Передача получается ужасной. Нужно было послушать свою интуицию и остаться дома спать в обнимку с котом.

Я перестаю понимать, что я здесь делаю, я не разбираюсь в теме, и продюсер засунул меня в дурацкий отсек прямо над публикой, посреди ступенек амфитеатра.

Я чувствую себя одинокой, я витаю в облаках, я отключаюсь. В конце передачи камера переводится на меня. Я замечаю внизу Лили, явно делающую мне какие-то знаки, ее растопыренные пальцы движутся у основания шеи, можно подумать, она предупреждает, что мне отрежут голову. Жан-Люк Деларю просит меня о невозможном: подвести итог и поделиться своим мнением… Я уже не помню, что я говорила, это точно подрезали во время монтажа, но прямо перед тем, как погас значок под камерой, который дает понять, что она работает, что вы в кадре, я почти бесконтрольным, инстинктивным движением трогаю ожерелье. Этот жест придал мне сил, я смогла сделать общий вывод, заявив что-то вроде «спор показался мне очень бурным». Я уверена, что, по крайней мере, эта фраза вместе с моей жестикуляционной стратегией не будут вырезаны.

Лили, переполненная энтузиазма, поздравляет меня; она довольна моим выступлением, но в такси, везущем нас из северного пригорода в самое сердце Парижа, я все равно погружаюсь в тоску. На автотрассе я прижимаюсь лбом к стеклу и наблюдаю чередующиеся белые полосы на асфальте. Лили не нарушает мое молчание во время всего пути, затем хлопает меня по коленке. Приехали.

Магазин «Каллиграф» приютился на извилистой улочке парижского квартала Маре. Здесь продается все, что позволяет вести почтовую переписку изысканно и со вкусом. В сегодняшнюю эпоху Интернета я задаюсь вопросом, как долго еще проживет этот магазин. Кто еще пишет сейчас письма? На красивом стеллаже из натурального дерева разложены и рассортированы все виды стаффордской бумаги.

Три вида конвертов, разных по размеру, но цвет только один – белый. Очень жаль, думаю я.

Мисс Марпл, вся кипя от волнения, спрашивает меня:

– Ты думаешь, они все белые? Смотри на этикетки!

Я читаю: синяя, красная, желтая… Три базовых цвета.

Странно, все вроде белое… Заметив наше любопытство, подходит хозяин магазина:

– Интересуетесь стаффордской бумагой?

– Я получила два письма, написанные на этой бумаге.

– Какого цвета?

– Белого, конечно… Но у конвертов была синяя подкладка…

– Значит, вы не знакомы со стаффордской бумагой… Она белая только на первый взгляд. Эта бумага сначала использовалась в восемнадцатом веке английским дворянством, потом распространилась по всей Европе. Изначально конверты не имели подкладки, шелковая бумага еще не была изобретена, но у листов была цветная основа, которую можно было увидеть только на свет. Синий цвет был для любовных писем, желтый – для деловой или обычной переписки, а красный – для разногласий и войны!

– А синий для любви?

– Да, часто это был косвенный намек на незаконную связь.

– А теперь?

– Бумага осталась той же, изменились конверты, которые теперь дублируются в цвет основы, но для блюстителей традиции мы держим также белые конверты.

Вмешивается Лили:

– Вы хотите сказать, что, если посмотреть твое белое письмо на просвет, появится его настоящий цвет.

– Какая романтика… – говорю я.

– Романтика и тайна.

– И кто же у вас это покупает? – спрашивает Мисс Марпл.

– Несколько постоянных клиентов, склонных к романтике и тайне…