Чужое сердце
Шрифт:
– Нет, мое солнышко, голубое.
Я медленно проверяю еще раз, это занимает у меня несколько минут. Я слышу, как бьется мое сердце и внутренний голос нашептывает: «Горячо, Шарлотта, горячо».
– Нужно посмотреть в остальных мешках! – говорю я.
Тара ускоряет наши поиски, она встает и пытается дотащить до нас «ноябрь» и «декабрь».
Мы возвращаем все конверты в первый мешок и повторяем ту же операцию еще дважды. Ничего голубого нет и в других мешках. Я сажусь, разочарованно хмыкая, несмотря на волнение, охватывающее меня при мысли о всем том грузе слов, которых я еще не прочла и который лежит у меня под пальцами. Я неисправима – на четвереньках в своей гостиной уже почти час, с колотящимся сердцем, задыхающаяся, я слово в слово следую указаниям «божественного ясновидящего»… Но мне не удается образумить себя. Я хочу найти. То, что он сказал мне, очень взволновало меня, потому что это звучало невероятно правдоподобно. Мне кажется, правду можно расслышать. Я возобновляю свои поиски:
– Мы откроем большие конверты. Может быть, другой конверт, поменьше, лежит внутри, иногда влюбленные прячут свои послания.
Тара вовсю наслаждается тем, что ей позволили безнаказанно разрывать простым карандашом все эти письма взрослых, которые все никак не раскроют перед нами свою тайну. Никакого маленького голубого конверта, спрятанного в больших. Мы раскладываем письма обратно по мешкам, чтобы сохранить хронологию получения. Я пытаюсь вспомнить признаки, данные Пьером: «Один или два голубых конверта, особенные и…»
– Изысканные!
Я громко произношу это слово.
– Что это значит – «изысканные»?
– Красивые!
Мы опять хватаем первый мешок и бросаемся на поиски, щупаем бумагу, рассматриваем надписи, рисунок на каждой марке.
– Она красивая, вот эта, нет?
Тара протягивает мне белый конверт необычного размера, марка из коллекции с регионами Франции, хорошо мне знакомой…
Подпись очень аккуратна, написана синими
– Это правда, моя дорогая, конверт очень красивый.
Я встаю, чтобы найти что-нибудь подходящее, чем вскрыть письмо, чтобы не повредить конверт. Я могла бы расклеить его горячим паром, но этим вечером терпение у меня – как у римского таксиста.
Я быстро нахожу инструмент и довольно грубо вскрываю красивый белый конверт. Жаль, что он не голубой… Но я тут же закрываю его, едва заглянув внутрь. Мое сердце начинает биться как сумасшедшее. Я сажусь и прошу Тару пойти в свою комнату и немного поиграть, пообещав, что присоединюсь к ней попозже.
– Ты скажешь мне, что он написал?
– Да…
Изнутри конверт отделан шелковой бумагой, идеально гладкой и густого синего цвета, похожего на синий цвет Кляйна [9] .
Письмо сложено вчетверо от середины, а не втрое, как эта административная почта с прозрачным окошком перед моим именем.
Все слова выведены только заглавными буквами, ровным почерком, короткими штрихами или длинными с закруглениями, графологическая личность автора умышленно скрыта.
Я ложусь и ошеломленно читаю первые слова…
Дорогая Шарлотта,
Я знал сердце, которое бьется в вас. Я любил его.
У меня нет права писать вам, но я не могу хранить молчание, поэтому, прошу, простите мне то, что я обращаюсь к вам анонимно. Когда я согласился на то, что сердце моей супруги заберут ради спасения чужой жизни, я не думал, что когда-нибудь узнаю человека, получившего его. Порой я задумывался об этом, но я знал,
Что это невозможно. А потом я нашел вас. Какое это странное и прекрасное чувство. Мне приятно видеть в вас неопровержимое доказательство того, что все было не зря.
Моя жена была удивительной. Она любила смеяться и любила жизнь, так же как, видимо, любите ее и вы.
На прекрасной фотографии на обложке вашей книги я узнал колье, которое она носила, маленькое сердце из золота. Она часто гладила его, говоря, что оно – это я, это был я, но это была она, у моей жены было золотое сердце.
Пусть оно служит вам хорошо и долго.
X
PS
Если случится так, что ты прочтешь это, знай, что мне до боли не хватает тебя каждое мгновение, но я не решаюсь торопить встречу с тобой.
XXXТара в нетерпении открывает дверь гостиной и находит меня, со взглядом, устремленным в потолок, со скрещенными на груди руками и выпавшим из рук письмом.
– Ну и что он тебе пишет?
Я не способна сразу же ответить Таре. Мое сердце все еще скачет в груди. Я улыбаюсь, чтобы успокоить ее, и тихо произношу:
– Пишет, что… я красивая… Иди, я тебя обниму.
Тара не двигается, ее взгляд сосредоточен. Прежде чем обнять меня, она хочет узнать больше, понять мое волнение, – дети невероятно восприимчивы.
– И ты встретишься с ним?
– Я не знаю…Я договорилась встретиться с Лили для внеочередного обеда в ресторане «Маленькая Лютеция». Я не могу довериться никому, кроме нее. Стивен посмеется над тем, какое значение я придаю этому письму и как оно на меня повлияло, отец тоже, а моя психологиня отправит меня в дурдом.
– Сегодня чайки нет, мадемуазель? – кричит мне человек с ракушками.
– Чайки нет.
В жизни знамения единичны и мимолетны: либо ты ловишь их в тот же миг, либо они ускользают навечно.
– Это красиво, это невероятно, но красиво… От этого свихнуться можно, красавица, это полный аут! Смотри, я прямо вся дрожу!
Лили показывает мне мурашки на своих руках, продолжая читать письмо, которое она, с грохотом ввалившись, тут же вырвала у меня из рук.
– Это просто фантастика наяву!
Лили не может оторвать глаз от письма.
– Это жутко красиво. Надо ответить ему!
– Но у меня нет его адреса, оно не подписано.
– А что за история с колье? Кто тебе его подарил?
– Двоюродный брат – после выхода книги; он сказал, что оно принесет мне удачу Оно действительно на мне на той фотографии с обложки, но нужно хорошо присмотреться, чтобы заметить, и к тому же это довольно распространенный тип колье. Он просто хотел сказать, что у его жены было такое же…
Лили громко читает:
– «У моей жены было золотое сердце…» Нужно обязательно найти его адрес. Ты не можешь это так оставить!
– Но оно анонимное!
– Он поставил один крестик, потом три. Как американцы, это значит «с любовью»… Он путешественник, твой мужик, человек мира. Странно, сначала он к тебе на «вы», а потом, в постскриптуме, на «ты»?
– Да ты ничего не поняла! В постскриптуме он обращается не ко мне, а к ней, к моему сердцу…
– А… вот почему он подписался тремя крестиками… «Если случится так, что ты прочтешь это…» Он верит, действительно верит, что она в тебе. Удивительно!
– И печально.
– «Но я не решаюсь торопить встречу с тобой» – что это тогда значит, если он обращается к твоему сердцу?
– Самоубийство. Или он хочет встретиться со мной, встретиться с «нами», в конце концов!
– Я не вижу тут мыслей о самоубийстве, все-таки прошло уже два года, он хочет с тобой встретиться…
– Не со мной, с ней!
Лили смотрит письмо поближе:
– Оно написано перьевой ручкой, а какая бумага… Посмотри, качество невероятное! Действуй, начни собирать информацию, давай искать вместе! Этот человек – изысканный романтик, тебе повезло, отдохнешь от зануди психов.
Я смеюсь и ничего не отвечаю. Я никогда не думала, что Лили является образцом психического равновесия, но в этом весь ее шарм, то, что нас связывает, – взрывная смесь материнской ясности ума, жизнелюбия и чистого безумия.
– Может, он романтик, но к тому же по-хорошему одержимый, разве нет? Собрать информацию, основываясь на чем? Изысканная бумага, синие чернила и замаскированный заглавными буквами почерк?
– Повторяю тебе, эта бумага – редкая. Смотри, тут крошечный значок совсем внизу: «S».
– Я не вижу.
– Здесь, под моим пальцем, милая.
Лили протягивает мне свои очки, и я замечаю, совсем снизу и по центру, маленькую «S», тисненную витиеватым шрифтом.
– Тоже мне улика!
– Все же лучше разузнай. Я подумаю. Обязательно есть какой-нибудь способ.
– Я не уверена, что хочу знать, кто он…
– Я понимаю, но это ведь только что произошло, нужно подумать, переварить… Хочешь десерт?
Официант монотонным голосом оглашает нам блюда дня.
– Лимонный торт, пожалуйста!
– Лимонный торт? Но ты же ненавидишь его! – удивляется Лили.
– Знаю, но сегодня мне ужасно его хочется. Моя психологиня сказала, что я переживаю возрождение. Новые ощущения, новые сны, новые вкусы. Сегодня это лимон! Я до смерти хочу попробовать торт с лимоном и меренгой. С Рождества я еще и с удовольствием пью хорошее вино. Стивен серьезно сказал мне, что это единственный известный способ отсрочить болезнь Альцгеймера. Он узнал этот секрет от своих заслуженных коллег-неврологов, которые просто не могут назначить «выпивать бокал доброго вина каждый день»…
– Ясное дело, но если это против Альцгеймера, ты рановато начала его принимать.
Принесли мой торт, я разглядываю его. Я поворачиваю тарелку и рассматриваю золотистый завиток свежей меренги. Я глотаю кусок. Мне никогда не нравился лимон, не нравилось все кислое. Но тут я наслаждаюсь этим вкусом, тонким, великолепным. Нежное песочное тесто тает во рту. Я решаю отодвинуть безвкусную меренгу, слишком огрубляющую вкус лимона.
– Мадам не понравилась меренга? – спрашивает меня официант, забирая мою тарелку.
– Мадемуазель, молодой человек…
Когда меня называют «мадам», у меня создается ощущение, что мне сто лет, – мне, двадцать лет назад еще бывшей подростком.
– Да, это прекрасное украшение, ваша меренга, но мне не нравится ее приторный вкус.
Я покидаю Лили, возбуждение которой не иссякает. Она обещает мне обдумать план действий.
У себя дома я перечитываю письмо, удивляясь новому сердечному воздействию, которое оно оказывает, и звоню моему возлюбленному, чтобы вернуться к реальности, оставляю ему сообщение: «Здравствуй, доктор, ты сказал, что перезвонишь мне… так что перезвони, пожалуйста. Целую тебя крепко».
Звонков от Стивена нет. Сегодня я принимаю на ночь двойную дозу снотворного, чтобы забыть и молчание возлюбленного, и анонимное письмо. Это моя «терапия отключения». Привыкшая к перебору лекарств, я просыпаюсь через двенадцать часов довольно свежей.
Утром Стивен перезванивает. Он придет к ужину. Ура!
Адвокатша хочет, если можно, увидеться со мной сегодня. Она оставила мне на автоответчике одно из тех загадочных посланий, которые я терпеть не могу: «У меня две новости: одна плохая, одна хорошая». Я не могу до нее дозвониться и решаю как можно скорее добраться до ее адвокатской конторы.
– С какой новости начинать, Шарлотта, – с хорошей или с плохой?
– С хорошей, плохую вообще говорить не надо.
– Я бы с удовольствием, но моя обязанность – поставить вас в известность:
– То есть у нас остается шанс проиграть?
– Да. И надо все готовить по новой, всю доказательную часть.
– И снова платить судебные расходы?
– Да.
Ненадолго упав духом, я снова обретаю боевой настрой. Главное – верить своей интуиции и обнадеживающей улыбке адвокатши.
– И все же как жаль потерянного времени, сил, денег…
«Давид против Голиафа», дубль два! Поздравляю вас с победой, но придется работать еще лучше, чем в первый раз, потому что они будут из кожи вон лезть.
Почти через год мы выиграли апелляцию, но они подали на обжалование!
– Да сколько же так может продолжаться? Чего им надо, доконать меня, что ли? А если меня осудят и я не смогу заплатить, что тогда?
– Могут описать имущество.
– Какое? Кибитка номер два продана. Диван из «ИКЕИ», ободранный котом? Тарин DVD-плеер? Мое золотое сердечко?!
В конце концов мы одержали окончательную победу, мне не пришлось защищаться в кассационном суде, и тем лучше, потому что моя адвокатша сказала, что мне придется обратиться к ее коллеге, специализирующемуся на таких процессах, и каждый запрос его стоит пятьсот евро… Мы выиграли потому, что «Мерседес» слишком поздно подал на обжалование. Установленный законом срок давно истек. Это просто мания у них какая-то. Шарлотта – хрупкая, но упрямая артистка победила международный концерн с перебоями в работе.
Дедушка часто говорил мне: «Не давай запудрить себе мозги, дружок!»Стивен сегодня в мрачном настроении. Он заявляет мне, что переходит в другую бригаду и больше не сможет меня вести. В каком-то смысле его это устраивает, он говорит, что лучше лечить незнакомого человека. «А любимого человека?» – думаю я. «Врач объективнее смотрит на пациента, которого он не знает лично, наука плохо уживается с субъективностью».
Я спрашиваю у Стивена причину его перевода, он отвечает уклончиво, вроде бы он и сам не знает. Я чувствую его смущение.
– Но это же все-таки не из-за меня? Про нас никому не известно, правда?
– Понятия не имею. Но так лучше.
Стивен хочет сменить тему, он готов говорить о чем угодно, лишь бы добиться этого.
– Я немного раздраженно говорил тогда с тобой по телефону, но я правда думаю именно так, как сказал. Магия жизни как раз в том и состоит, что жизнь непредсказуема… Так что сказал этот ясновидящий? Скажи, хоть послушаю что-то забавное.
– Он очень проницателен…
– А с любовью как? Ты же у него наверняка спрашивала.
– По-разному…
– Вот уж поучительный ответ! И дорого ты заплатила за такие новости?
– Он очень многое мне открыл, с его помощью я сделала одно очень взволновавшее меня открытие…
Я встаю из-за стола и протягиваю Стивену белое письмо. Он быстро читает его, с улыбкой, которая с каждой строчкой становится все шире.
– И ты веришь в эту фигню… – говорит он и берет меня за руку.
Как может этот человек быть таким уверенным в том, что он говорит?
Внезапно я представляю себе со всей очевидностью Стивена и Лили, как два полюса моей жизни, две полные противоположности, между которыми в мощном магнитном поле колеблюсь я сама.
– Уже несколько месяцев я чувствую что-то странное, я вижу страшные сны, чужие сны, когда я прикасаюсь к этому письму, сердце начинает биться чаще. Я пью вино, ем еду, которую никогда не ела. Во вторник посреди дня у меня наяву были те же видения, что и во снах…
Когда на меня это находит, меня охватывает необъяснимая тревога, с которой я не могу справиться. Во всем этом есть что-то ненормальное. Странно, это письмо поразило меня прямо в сердце, если так можно сказать…
– Письмо очень милое, но все не стыкуется. Некоторые готовы придумать что угодно, лишь бы их заметили. Может, он просто выдумщик, а может, жулик… Но этого следовало ожидать.
– Чего именно?
– Подумай сама, это закономерно: ты известный человек, ты сделала пересадку сердца публичной акцией, в прессе упоминалось даже место и время твоей операции, и совершенно нормально, что родственники людей, ставших донорами органов в этот период, вообразили, что донорский орган достался тебе… Для них ты единственный установленный пациент с пересаженным сердцем… Им хочется верить, надеяться, что жизнь продолжается в другом теле. И нормально, что к тебе вот так обращаются…
– Я об этом не подумала.
– Мне кажется, это логично. Я знаю, что движет и что беспокоит семьи, дающие согласие на забор органов… Некоторые прежде всего думают о том, что ушедший от них человек таким образом хоть как-то будет продолжать жить, а потом уже о том, что они спасают чью-то жизнь… Это свойственно человеку. А как твой суперясновидящий помог тебе найти это письмо?
– Он просто велел мне искать голубое письмо больших размеров.
– Значит, письмо не то! – иронизирует Стивен, поднимая белое письмо.
– Конверт был голубым изнутри.
– Не знаю, что тебе и сказать… Ты открывала все остальные письма? Читала розовые, белые, зеленые, желтые? Может, найдутся еще какие-то люди, которые знают, откуда твое сердце… То, что ты видишь во сне автокатастрофы, – это нормально, без автокатастроф не бывает пересадок, без смерти мозга. Я не отрицаю наличие у тебя кошмаров, но пересадка сердца – это, возможно, самая тяжелая операция для человеческого тела, она затрагивает сердце и всю символику сердца в человеческом воображении, так что нормально, что ты ломаешь над этим голову… Понимаешь? Ничего странного, все кажется мне совершенно нормальным… Успокойся… Иди ко мне…
Стивен обнимает меня с необычной нежностью, с любовной, ласковой теплотой, словно желая компенсировать язвительность и рассудочность того, что он только что сказал, и еще – отсутствие звонков от него и все увеличивающиеся паузы между нашими ужинами. Я погружаюсь в его объятия. Умом я понимаю его рассуждения, что где-то в теле, во внутренностях, в самой глубине меня встает инстинктивный протест, крепнет интуитивное знание, живущее вне логических и научных доводов.Не все можно объяснить. В этом тоже магия жизни. Я снова думаю про Пьера-ясновидящего, закрываю глаза и снова вижу закат, расцветивший радужными цветами парижское небо, и ту чайку, которая все летела за мной, выписывая круги в тумане.
Я отдаюсь ласковому теплу тела Стивена и засыпаю, прижавшись к нему.
Утром я протягиваю руку, ощупываю кровать, безнадежно ищу Стивена, но мне нравится верить в чудеса. В это время мой доктор уже почти два часа как занят делом в своей больнице. Я проклинаю свое утреннее одиночество. Здоровье заставляет меня спать как можно дольше. «Отдых – лучшее лечение», – часто повторяют мне. Но если дольше спать – это ведь меньше жить, правда?
Не надо рассчитывать, что я просплю всю свою жизнь. В молодости я даже была настоящей ночной пташкой, этакой совой в ярких блестках. Темнота угнетала меня, сон тоже. Пока я бодрствовала, я верила, что смогу все преодолеть. И тогда я устраивала всяческие сумасбродства в тех местах, откуда была изгнана тишина, пила колу и танцевала в темноте, расчерченной зигзагами радужного неона. Зубы, глаза и майки светились забавной голубоватой белизной, проявлявшей темноту как негатив. Я обманывала жизнь, я жила день и ночь, спала мало, бросала вызов времени, гуляла напропалую, как все вокруг, а наутро вычеркивала прошедшее из памяти.
Я верчусь на кровати и упрашиваю кота Икринку выйти из своего убежища и поздороваться с хозяйкой. Вслух пугаю его лишением сухого корма. Никакого эффекта, я по-прежнему лежу в одиночестве. Я скучаю по дочке, она ушла ночевать к подружке. Неужели она уже начинает меня бросать? Я встаю, завариваю чай и глотаю приготовленные со вчерашнего дня лекарства.
В гостиной плещется Коко, открывает рот и высовывает его из воды, ждет корма. Я знаю, что она меня видит.
На полу еще валяется несколько писем, оставшихся после уборки.
Заглатывая горьковатый зеленый юньнаньский чай, я мысленно прокручиваю пленку с последними днями. У меня такое чувство, что я что-то упустила, какую-то зацепку. Я задумываюсь. Слова ясновидящего еще звучат во мне, я слышу их, и слова Лили, и письмо, и слова Стивена…
Потом мой взгляд внезапно падает на три мешка, завязанные и аккуратно запиханные в угол. Стивен прав! Надо открыть и прочесть все письма. Я остановилась на белом послании из мешка «октябрь», но Пьер говорил о двух письмах…
А вдруг там есть еще какие-нибудь письма – анонимные или подписанные? Все лежит прямо передо мной. Я залпом выпиваю остатки чая, сплевываю чаинки, просочившиеся сквозь ситечко. Стягиваю волосы Тариной резинкой и начинаю тщательные поиски.
Около полудня меня прерывает звонок от Лили, которая пугается, услышав мой голос, прерываемый громкими рыданиями. Я сжимаю в кулаке маленькое письмо с помарками, оно от молодого человека – Эмманюэля, который описывает свои последние дни, сопротивление тела тринитротерапии и то, как мстительно расцветает в нем СПИД. Скоро он ослепнет. Напичканный кортизоном, он почти не испытывает боли. Ему станет легче, потому что он не увидит больше «свою кожу в пятнах, как у леопарда», и взглядов матери. Она одна осталась рядом с ним, остальные все исчезли, как в 80-е гг., когда мы были прокаженными. Он пишет, что, когда я прочту это письмо, он наверняка будет уже мертв, и просит меня продолжать борьбу, которую многие уже считают законченной. Он обнимает меня. Я плачу и не могу остановиться. Я открываю душу и впускаю в себя боль этого человека. Я отвечаю Лили, что перезвоню ей позже. Мне надо побыть одной. Тринитротерапия тоже не всесильна. Ничто никогда не бывает окончательным. Я еще напишу об этом, обещаю тебе. Я глотаю таблетку ксанакса, чтобы успокоить тоску, и засыпаю. Сегодня Тара ночует у отца, так что спешить некуда.