Чужое сердце
Шрифт:
Приближается Рождество. Растущее возбуждение Тары тому подтверждение. Ее список для Санта Клауса претерпевает бесконечные корректировки. Я вижу, как живо блестят глаза моей изумленной дочери, как она не может отвести их от разукрашенных витрин. Новый год – моя единственная соблюдаемая традиция, чистая ностальгия, от которой мне не скрыться. Сияющий взгляд Тары и мой взгляд отражаются от поверхности огромной витрины. Я вспоминаю…
Золотые, серебряные, перламутровые шары, пришедшие из сказочного мира, звезды из блесток, искусственный снег на коричневой бумаге, ясли Христовы, это любовное гнездышко, которое создавала мама, эти разноцветные бумажные фонарики, мерцающие среди темных ветвей, и большие гирлянды, которыми моя сестра Од щекотно проводила мне по шее. Это был детский праздник, наш праздник. Семейная квартира на улице Мёнье озарялась светом. Моя мать виртуозно и бодро играла новогодние мелодии на фортепиано, отец радовался нашему восторгу, мы уплетали сладости. Мои родители лакомились лососиной, устрицами, фуа-гра…
Но прежде надо было проявить милосердие. Я шла с отцом к старичкам и старушкам, которым не с кем было встретить Рождество, и мы приглашали их в зал муниципальных собраний. По возвращении я шла в комнату к сестре, и вместе мы ждали трех чудесных ударов в дверь. Они обозначали наше освобождение, апогей нашего нетерпения и близость его конца. Мы с сестрой бежали открывать подарки, все эти тайные, анонимные свертки. Но кому что достанется? Для кого этот огромный ярко-красный прямоугольник? Это что, велосипед? Велосипед? Нет, должно быть два, один для меня, один для Од. А эта другая круглая коробка, довольно большая, скрытая за низкими ветвями ели, что она таит в себе – возможно, что-то для меня? Сколько же пакетов! А маму в детстве баловали? Я, нервничая, ждала распределения, исхода. Я ожидала целую кучу подарков – детям ведь никогда не бывает достаточно – все, что я заказывала, и даже больше: упакованную любовь, не имеющую пределов.
В полночь мы шли на мессу. Было поздно, и я обожала эти ночные выходы, ведь обычно я не видела ночи. Я удивлялась, глядя на своих поющих папу и маму, слыша, как звенят их голоса. Время от времени я поглядывала на сестру Од, которая держала меня за руку и клевала носом, потом мой взгляд снова застывал на губах поющих родителей. Время от времени они улыбались и казались счастливыми.
Теперь пришел мой черед осуществлять детские мечты, создавать для дочери сияющие воспоминания, продолжать волшебную традицию, краткий праздник, – ради Тары и тех детей, которые у нее будут.
Часто я боюсь впасть в эгоизм больных людей, поддаться вечной тоске матерей-одиночек, быть недостаточно веселой, не быть Снегурочкой, не быть на высоте.Натали, ассистентка моего издателя, оставила мне забавное сообщение в своем телеграфном стиле:
«Доставим сердечную почту к 16.00. Готовьте место.
Счастливого Рождества, Шарлотта!»
Я с трудом нахожу место в гостиной, потому что ель, которую я купила в этом году, совершенно с ней несоразмерна. Выбирая ее, в потоке воодушевления я, наверное, возомнила, что живу во дворце. Прикидываю на руке десяток первых попавшихся писем со стола, чтобы представить себе размеры целой тысячи писем. В сто раз больше, чем это… Не могу понять. У меня плохой глазомер. К тому же это невозможно сравнить. Некоторые письма, надеюсь, будут состоять из большего количества страниц, чем мои счета.
Я кладу письма обратно и решаю открыть конверт с гордой подписью «Мерседес-Бенц» и этой жалкой звездой, у которой всего-то три луча. Любовная записка, мило озаглавленная «второе предупреждение», – первое я, должно быть, пропустила. Пять строчек напоминают мне о первом письме – «простом уведомлении», которое я получила перед поездкой на Корсику. Моя любовная история совершенно отключила меня от реальности, а время пролетело так быстро! Но я по-прежнему «обязана уплатить им 10 294 евро».
Ничего не понимаю…
Почти десять лет назад я не устояла и купила бедный «мерседесик»: он кувыркался и вставал на крышу в рекламном ролике, который показывали представителям международной прессы. Меня так забавляли злоключения этого гадкого утенка. Я купила его с автоматической коробкой передач и в кредит. Это была моя игрушечная
Дежурный полицейский, который констатирует мою неспособность сдвинуть «мерседесик» с места, так мил, что принимает меня за Софи Марсо. Такое со мной иногда бывает. Лицо вспоминают, а имя – не сразу. Так что в тот раз я была Софи.
Видя энтузиазм полицейского, я не осмеливаюсь исправить эту лестную ошибку. Я боюсь, что разочарую его и он бросит меня посреди сигналящих машин и дружных криков: «Дурра, убери телегу!» Но вскоре приходит спасение, страж порядка направляет движение в объезд моей машины, и, прежде чем сесть в кабину эвакуатора, я по просьбе полицейского пишу на картонном обороте пачки штрафных квитанций: «Тысяча благодарностей за помощь. С наилучшими пожеланиями, Софи». Я смеюсь, я позволяю обнять себя, но все же чувствую: мне нанесли самое тяжелое для публичного человека оскорбление: приняли за кого-то другого. Когда же к моему рыцарю и поклоннику присоединяется целый эскадрон его коллег в униформе, видимо им же и оповещенный, я предлагаю шоферу быстро тронуться с места, чтобы меня не арестовали за самозванство. Весь путь до автомастерской в Трокадеро я хохочу как сумасшедшая, что остается загадкой для сидящего рядом человека, явно изнуренного долгим рабочим днем. Потом я начинаю мечтать – под рокот мощного мотора, прислонившись лбом к трясущемуся стеклу, разглядывая вереницу аккуратных домов дорогих кварталов, – я мечтаю о том, как приятно быть Софи Марсо.
В ремонтном центре «Мерседеса», быстро констатировав преждевременную смерть моей кибитки, мне говорят: – Весьма странно, у него все-таки довольно надежный мотор… У вас есть график техосмотров? – спрашивает меня педантичный механик.
– Есть – что?
Я прикидываюсь удивленной и расстроенной и прямо на месте покупаю в кредит отличную подержанную машинку, которая мне служит до сих пор: это моя кибитка номер два.
И вот, три года спустя, отдел кредитования «Мерседес-Бенц» требует с меня 10 294 евро! Они ошиблись, что это за история с остаточной стоимостью, с отсутствием обеспечения на карте, еще остаток финансирования какой-то… Они, наверное, ошиблись в расчетах и только сегодня очнулись: «Алло, Шарлотта? В общем, мы забыли, но ты должна десять тысяч… Счастливого Рождества!» Как это некстати. Я все же ежемесячно платила требуемые с меня взносы. Я звоню моему кузену, который занимает важную должность в автомобильной промышленности, и выслушиваю его советы: «Срок, за который нужно выплатить долг, – три года, это слишком долго, чтобы не заметить ошибку, особенно для организации с сертификатом ISO 9001». – «ISO что?» – «Это как знак качества, который гарантирует высокий уровень выполнения операций, как видишь! Напиши им, объясни ситуацию, хоть подобные организации и не слишком склонны к состраданию, найми адвоката, думаю, дело стоит того».
Хорошо, я решаю защищаться, у меня нет выбора, – Шарлотта будет воевать с могущественной международной фирмой со знаком качества, но только позже, сейчас я жду свой подарок – первую сердечную почту.
Красивый мускулистый парень южной наружности сваливает на ковер три огромных мешка из джута, которые доставила почта моему издателю.
– Сможете вернуть мешки? – спрашивает он меня.
– Пустыми – смогу.
Это невероятно, тысяча писем с выражением симпатии. И все это мне? Чудесный сюрприз. У меня на глазах слезы. Неожиданный прилив чувств. Я не осмеливаюсь поднять голову. Я даю служащему пару монет, торопливо захлопываю дверь и поворачиваюсь к своим сокровищам. Мешки не закрыты, они просто завязаны узлом. Они отличаются друг от друга только огромными самодельными ярлыками, щедро заклеенными скотчем: «октябрь», «ноябрь» и «декабрь». Наугад ныряя в первый мешок, я чувствую, что мое сердце стучит так часто, что мне нужно присесть. У меня слегка кружится голова. Я потрясена этим доказательством любви. В течение нескольких секунд я пролистываю в голове все страницы моей книги, передо мной встают образы. Мои возлюбленные, письмо из лаборатории, премия «Сезар», моя мать, пересадка… потом, когда я закрываю глаза, чтобы успокоиться, я впервые вижу перед собой трехмерную картинку – мое сердце, мой пульсирующий трансплантат. Бесконечные потоки красной, оранжевой, алой крови прокладывают широкие и яркие борозды, похожие на огни автомобилей на запруженных ночных автострадах. Я вновь открываю глаза и быстро хватаю пригоршню писем, так и не сумев полностью успокоить ритм своего сердца.
Признание общественности, материализовавшееся передо мной, приводит меня в смятение. Мне не хватало его. Когда я постоянно мелькала по телевизору, меня часто окликали на улице, все время – с улыбкой, я ловила на себе взгляды в ресторане, меня вежливо останавливали, просили дать автограф, и мне это нравилось.
Два полных дня я трачу на чтение ста писем. Я считаю почту, как считала подарки на Рождество, чтобы попытаться измерить любовь. Растянувшись на диване в благоговейной и порой тягостной тишине, я читаю, плачу, смеюсь. Я часто прерываюсь, чтобы попить витаминную воду или зеленый чай, чтобы прийти в себя от чувств, которые часто переполняют меня. На пару минут я громко включаю какую-нибудь музыку, потом вновь принимаюсь за чтение и постепенно опустошаю мешок. Я отмечаю старательность авторов писем – часто они написаны очень аккуратно, с вниманием к выбору конвертов, бумаги, марок, слов…
Множество щедрых приглашений. Восторженный земледелец из Ларзака, друг Жозе Бове [6] , приглашает меня жить у него столько, сколько я пожелаю, моя комната – соседняя с его комнатой и комнатой Тары – ждет меня, он готов даже оплатить наш железнодорожный билет, он убежден, что шоу-бизнес – не для меня: урожденной бретонке гораздо лучше жить на лоне природы, рядом с ним. Письмо написано очень четко и со множеством разумных доводов. Жаль, фотография не приложена.
Разведенная женщина, мать двух детей, недавно ВИЧ-инфицирована в результате бурного и тайного романа. Ей казалось, что СПИД – это для гомосексуалистов, для маргиналов. Прошла тест во время обеденного перерыва. Узнала. В растерянности доверилась коллеге по работе, со следующего дня тот перестал целовать ее при встрече. Вскоре ее начали притеснять в известной крупной компании, где она работала, потом она ушла, не в силах выносить давление. Ей стыдно, ей страшно. Дочки слишком маленькие, чтобы знать правду о ее болезни. Если бы их не было, она бы покончила с собой. «Я думаю о смерти каждый раз, когда поезд метро подходит к платформе». Почерк неровный, страницы усеяны кляксами. Она уверяет, что моя книга помогла ей. Она чувствует себя более сильной, не такой одинокой, она вместе со мной. Подпись неразборчива, обратного адреса нет.
Чтение этих свидетельств горя, бессилия, одиночества людей, вынужденных молчать даже в кругу близких, причиняет мне боль. И все же я чувствую: мой долг прочесть все, узнать все. Иногда я вдруг швыряю какое-нибудь письмо на диван, вскакиваю и в голос возмущаюсь: «Черт возьми, это невероятно, на дворе две тысячи пятый год!»
В этом потоке реальности я порой с наслаждением натыкаюсь на свой любимый наркотик: признания в любви. Мне ее не хватает, и потому я очень чувствительна. Мои пальцы перелистывают множество страниц с «я люблю тебя», коллажи из моих старых и недавних фотографий, с детским личиком и с лицом изможденным, «я люблю тебя такой», с указывающей на картинку стрелкой, «я люблю тебя и такой тоже», затем «я люблю тебя всегда», написанное сотню раз, потом – красным, совсем снизу, написанное напоследок маркером, – «я без ума от любви к тебе!».
На сотом письме я прекращаю свои радости и страдания. Моя история помогла людям. Я счастлива и как будто оглушена, на меня нападает какое-то отупение. А сколько еще нужно сказать правды.
Я продолжу чтение через несколько дней, после праздников, постепенно. Каждый автор письма просит фотографию с автографом. Я звоню своему издателю, который согласился напечатать несколько сотен портретов. Я скоро получу их.
«Пари-матч» наконец сделал обложку – на ней я одна. Но какой ужасный снимок! Мой продавец газет даже не узнал меня, что утешительно. У меня грустный, усталый вид. Я звоню Тони. «Но ведь необходимо, чтобы все выглядело правдоподобно, дорогая, ты понимаешь? Как в жизни. По сравнению с книгой». Тони пытается меня успокоить. Я негодую.
Почему у меня нет права на ту ретушь, которая делает любую женщину молодой и прекрасной? Снимок вовсе не похож на меня в жизни, никто не узнает. «Как в жизни – допустим, но зачем уродовать! Я ведь не урод, правда?»
Под влиянием сурового образа этой реальности я решаю, что в 2006-м, если позволят средства, нужно изменить свой внешний вид, как следует взяться за себя! Так дальше жить нельзя. Я исправлю глаза, щеки и живот. Пусть смеются, пусть разоблачают мои ухищрения, мне плевать, это невыносимо.
Я получила фотографии, которые собиралась рассылать. Довольно приятные на этот раз. Я сама выбрала снимок, сделанный лет пять назад, немного сжульничала, но мне больше нравится эта фотография. Я настаиваю на своем праве быть кокеткой. Я немедленно отправляюсь на почту и покупаю сто красивых марок. Выбор не слишком велик. Розовые дети, мальчики или девочки, или регионы Франции. Я останавливаюсь на регионах, эти странные дети напоминают мне мои сны. К тому же если я пошлю Лазурный Берег в Бургундию, это будет глупо, но запомнится. Всю неделю между Рождеством и первым января я выписываю короткие послания на обороте снимков, заканчиваю подписью «Шарлотта» и ставлю смайлик. Лили кажется, что это глупо, а я так не считаю, это просто шутка. Я переписываю те адреса, которые могу разобрать, а Стивен, как настоящий клиницист, помогает мне разобрать несколько абсолютно нечитаемых подписей. А 31-го, в полдень, я решительно выхожу к зарешеченным окошкам почтового отделения на улице Севр, где неожиданно оказывается, что письма надо рассортировать по адресам: «Париж, парижский регион» или «Другие департаменты». Я также обнаруживаю, что мои читатели чаще всего провинциалы, как и мои предки. Шарлотта «Валь-Андре», чудесный курортный городок в Бретани, незабываемая песчаная арена моих детских каникул. Ну вот, все отправлено! Этих я поблагодарила. Осталось еще девятьсот, но главное – начало положено. Новогодний ужин чудесен. Я пробую великолепное бордо, как всегда по совету того же моего любимого виноторговца. «Божественное вино, расскажете потом, как оно вам понравилось». Мой виноторговец говорит как театральный критик. Он полон энтузиазма, и на то есть причины. Вино «божественно». Как и поцелуй Стивена в полночь.– С Новым годом, моя Шарлотта. Чего тебе пожелать?
– Ничего, поцелуй меня еще раз…
Париж, январь 2006 г., моя квартира
Год начался плохо. Я оплакиваю свою глупость. На дне хозяйственной сумки обнаружились все марки с регионами Франции.
Я отправила сто подписанных фотографий без марок.
Лили, которой я звоню в слезах, сыпет мне соль на рану:
– Сама виновата!
– Нет, это не из-за меня! Это все таблетки, от которых у меня голова идет кругом. Лекарства от тревоги, от депрессии, от бессонницы… Мой двоюродный брат пришел навестить меня пару дней назад, он должен был участвовать в важных деловых переговорах и немного волновался, я предложила ему полтаблетки атаракса, и он проспал до полудня. Проснувшись, он сказал мне: «Больше никаких твоих штучек, эти таблетки мне весь день „наатараксили“». Всего полтаблетки, а я принимаю по две, плюс ноктамид для сна и еще лароксил… Все это меня сводит с ума… И я не могу их бросить…
– Почему?
– Потому что я не сплю, я думаю про все, про Тару, про то, сколько можно прожить после пересадки органа, про деньги, про этот начавшийся год, в котором пока нет ни одного проекта…
Лили перебивает меня:
– Успокойся, красавица, я зайду за тобой, мы пойдем на почту, может, что-то можно сделать…
У окошка Лили, как обычно, начинает прыскать со смеху, пока я обстоятельно рассказываю, что я послала ровно сто писем, тщательно выверив каждый индекс, но забыв наклеить марки. Несмотря на мои грозные взгляды, Лили хихикает все громче, а на лице хмурой работницы написана полная растерянность. Во время минутной паузы Лили заявляет, пытаясь хоть как-то меня оправдать:
– Моя подруга не слишком «деловая», понимаете?
Я отталкиваю ее локтем и вновь обращаюсь к недружелюбной даме, пытаясь выдать свой поступок за что-то обычное:
– Такое, должно быть, иногда случается?
– С одним письмом – да, но не с сотней.
– Что я могу сделать?
– На конвертах был ваш адрес?
– Нет.
– Обычно они все равно доходят до адресата, но с опозданием и вручаются с наложенным платежом.
– Получатели должны будут платить за марку вместо меня?!
– Нуда.
– Какой позор!
Я опять поворачиваюсь к Лили, которая все еще плачет от смеха. Я с презрением отворачиваюсь от нее и, огорченная, вновь возвращаюсь к разговору:
– Может быть, вы все-таки можете проверить, не остались ли они случайно здесь – в каком-нибудь углу?
– Нет тут угла. Когда это было?
– Неделю назад.
– Слишком поздно. Вы хотели еще что-нибудь? Извините, за вами очередь.
Человек позади меня, который совершенно ничего не потерял из нашей беседы, выражает свой пессимизм:
– Со мной такое уже случалось, можете быть уверены, что они пропали, ваши письма. Даже с марками они не всегда доходят…
Когда мы выходим, Лили замечает мое расстройство и постепенно возвращается в состояние тихого сочувствия, извиняется и предлагает мне отличную идею:
– Пошли сама себе открытку без марки, и посмотрим.
Сказано – сделано. Я покупаю вид на Эйфелеву башню в кафе на углу, очень разборчиво пишу мой адрес и сразу же иду ее отправлять. Лили наблюдает за моими действиями, едва сдерживая смех, и удивленно спрашивает меня:
– Ничего себе не напишешь?
– Что ты хочешь, чтобы я себе написала? Я уже разговариваю сама с собой, когда одна, не хватало еще начать писать себе послания на открытках!
– Если там ничего не написано и нет марки, они точно не станут заморачиваться и пересылать ее тебе. Дай мне открытку, я напишу тебе пару слов, Шарлотточка.
В моем ежедневнике 6 января 2006 г. записано: сегодня я отправила себе открытку без марки, опущенную в ста метрах от моего дома, с сообщением: «Нет, детка, ты еще не спятила!»
Я так ее и не получила.
В начале года я звоню своему агенту, чтобы узнать, нашел ли он мне работу.
– У меня есть отличный проект «дубляжа», если тебе это интересно (то есть речь идет о том, чтобы начитать французский текст для иностранного фильма – как правило, американского), и я по-прежнему жду, когда мне пришлют пьесу, о которой я тебе говорил, помнишь?2006 год обещает быть мрачным. Мне осталось еще поучаствовать в нескольких передачах в рамках все той же рекламной кампании моей книги, и больше ничего. Успех моей книги не привел к появлению какой-либо работы, ни в кино, ни на телевидении. Не иначе как придется ехать к земледельцу в Ларзак.
У Лили, которая регулярно помогает мне бездельничать, никогда не иссякает запас идей: она пытается вернуть меня на путь эзотерики.
– А этот «божественный ясновидящий», которого посоветовал твой агент? Ты с ним общалась?
– Нет, мне нужно что-то конкретное, а не туманное, и к тому же он живет в Вокрессоне.
– Ну, это все же не край света. Убьешь на это час, а если он божественный…
Для Лили год начался лучше. На выходных она познакомилась в клубе с «суперклевым» парнем, с которым она во что бы то ни стало хочет меня познакомить. Он играл в очень популярной в 1990-х поп-рок-группе. Лили неожиданно приглашает сегодня вечером нас со Стивеном на ужин. Она хочет, чтобы я сразу дала ответ.
– У тебя всегда было отличное чутье на парней, – заявляет мне она.
– На чужих – да.
Лили богемна, эксцентрична, преданна, и я люблю ее.
Вчера вечером Стивен превосходно приготовил свои вкуснейшие спагетти болоньезе. Он родом из многодетной семьи и всегда готовит с запасом. Видя полную салатницу в холодильнике, я решаю принести Лили мои вкусные объедки и бутылку вина. Я кладу спагетти с соусом в большой термос и ставлю его на дно бумажной сумки из универмага «Бон Марше» [7] . Мы выбегаем, Лили живет в двух шагах.
В нескольких метрах от подъезда Стивен интересуется, кто нас пригласил, а потом начинает дальнейшие расспросы:
– А чем вообще занимается новый парень твоей подруги?
У меня нет времени ответить.
– Черт!
Стивен ругается непривычно громко.
Дно бумажной сумки, видимо промокшее из-за того, что я поставила ее возле раковины, размякло. И мой термос взорвался на тротуаре улицы Севр, как осколочная бомба. Спагетти болоньезе разлетелись по довольно приличной территории. Они на моих ногах, ногах Стивена, на стене красивого здания, на крыле припаркованного автомобиля – повсюду. Там было на двенадцать порций, осталось на четверых. Мы приходим к Лили все еще в хорошем расположении духа. Мои руки и ноги вымазаны красным, и я прошу разрешения помыться, не в силах сразу же объяснить, что случилось. Стивену, похоже, досталось меньше, на его темных джинсах не так много красного. Он все еще смеется, потом, успокоившись, открывает уцелевшую бутылку и предлагает выбросить свою еду, когда прибывает бывший певец, очень возбужденно представляется и выхватывает блюдо со словами:
– О нет, я хочу попробовать!
За столом я посмеиваюсь над ошеломленным лицом Стивена, выслушивающего нелепые речи нового возлюбленного моей Лили. Видимо, он сидит на чем-то более сильном, чем моя витаминная вода. Апогей наступает в тот момент, когда он начинает монолог о моей ВИЧ-инфицированности.
– Ты серопозитивна? Ну и я серопозитивен!
– Что? – озадаченно спрашивает Лили.
– Ну да, она серопозитивна, я серопозитивен, мы все немного серопозитивны. Это как когда Кеннеди в Берлине заявил: «Я – берлинец» [8] . Я с тобой, Шарлотта. Я сопереживаю. Мы все связаны, соединены. Ты сечешь? Вот это и есть гуманизм. Либо так, либо никак…
Стивен благоразумно молчит. Он наблюдает патологические поведенческие симптомы: возбуждение, трясущиеся руки, расширенные зрачки, криво дергающийся рот и покрытый испариной лоб. Мне же удается поймать Лили на кухне.
– Твой парень просто псих, вот и все.
– Немного, я знаю, зато какой красивый, а? Как повезло… – шепчет мне на ухо Лили. – Он же артист, ты-то можешь понять, он еще не оправился от ухода из группы…
– Он ни от чего не оправился! Это ж клиника, я тебе точно говорю, он под наркотой. Будь осторожнее, милая. Не стоит путать артистичность и невроз.
– Но все артисты немного нервные, разве нет?
– Нет! Они чувствительные.
Певец внезапно является на кухню с пустой бутылкой вина в руке и спрашивает меня агрессивным тоном:
– Что ты говорила Лили?!
– Женские секреты.
– Что ты ей говорила?!
Певец с выпученными глазами приближается ко мне. Я слышу шаги Стивена.
– Если ты так все хочешь знать, я говорила ей, что ты псих!
– Псих, что это вообще значит?! Это ничего не значит! И что ты вообще понимаешь? Я… Да у моих ног были безумные от восторга залы людей, ко мне тянулись руки, в темноте вспыхивали зажигалки, мое имя скандировали, я прыгал в толпу, готовые на все девчонки караулили меня у дверей днем и ночью… Да что ты можешь вообще понять?! Да, я псих, и никто не может передо мной устоять!
Стивен пытается разрядить обстановку:
– Мы все немного сумасшедшие. Ницше говорил: «Выход только один: нарочно сойти с ума».
– И он воплотил свой девиз в жизнь! – добавила Лили. – Он провел десять последних лет своей жизни безумным, между психушкой и объятиями матери, как маленький мальчик.
Лили подходит к певцу, вытирает его взмокший лоб и тихо делает вывод:
– Стивен прав, мы все
Певец открывает еще одну бутылку вина и выходит из кухни, внезапно успокоившись. Его возбуждение совершенно прошло. Лили тащит меня за руку в угол кухни и упрекает за то, что я слишком жестока.
– Жестока? Да ничего подобного! Ничуть я не жестока. Быть артистом – значит решиться жить желаниями других людей. Нет ничего более ненадежного. Когда тебя перестают любить, нужно принять это, а не опускаться. Конечно, конец любви – это больно, я знаю. Но по-настоящему тяжелые вещи – в новостях или в больницах. Я ненавижу, когда люди губят свою жизнь.
– Пойдем, Шарлотта? – предлагает Стивен.
– …Да, идем. Спасибо, милая, береги себя, спасибо за все, до завтра.
Мы заходим в гостиную, чтобы попрощаться с несчастным певцом, который улегся на диван, полуприкрыв глаза. Мы целуем его, он остается неподвижным. Все заканчивается хорошо.
Выходя из здания, Стивен, комментируя вечер, беззвучно крутит указательным пальцем у виска, затем показывает на тощую черную кошку: она угощается нашими все еще разбросанными по тротуару болоньезе. Это зрелище вызывает у меня приступ нервного смеха, который передается и Стивену. Я позволяю всему этому дурацкому напряжению исчезнуть. Нейтральная сдержанность Стивена испаряется. Мы уже не можем перестать смеяться. Я еле дышу, у меня сейчас ребра расстегнутся от смеха! Я приседаю на корточки, чтобы не упасть, и мой хохот вспугивает кошку. Стивен присоединяется ко мне. Мы смеемся, подняв руки вверх, как будто чокаемся. За жизнь! За нас! Мы впервые так смеемся вместе. Я представляю эхо наших смешавшихся голосов, две невидимые ленты, кружащиеся в ночном ветре и добегающие до конца тихой длинной улицы. Я кладу руки на все еще трясущуюся от смеха голову Стивена, склоненную на мое плечо. Я счастлива, здесь и сейчас.У меня на шее золотое сердечко, которое я ношу как талисман. Одной рукой я нервно тереблю его, оно горячее. Ночь темна и непроницаема. Машина мчится слишком быстро. Тяжелые капли дождя бьют по крыше. Вдалеке я могу различить площадь, широкую площадь, статую, а может быть, колонну. Рядом со мной неподвижно сидит младенец с закрытыми глазами. У меня болит живот, мне страшно. Почему он не двигается? Слева от меня назойливая вереница фар. Зеркало заднего вида! Нужно посмотреться в зеркало. Я берусь за него рукой и поворачиваю к себе. Из мрака зеркала возникают два пятна света, два маленьких пылающих круга, похожие на глаза волка, притаившегося в темноте. Они становятся красными. Площадь надвигается спереди, фары бегут мимо. Потом визг тормозов, удар, затем скрежет, столкновение, глухой удар. Младенца выбрасывает вперед, сквозь разбитое ветровое стекло. Я тянусь к нему руками, кричу.
Я сажусь в кровати. Стивен обнимает меня, целует. Он вытирает пальцами пот с моего лица:
– Успокойся, успокойся.
– Мне страшно. Не отпускай меня.
– Попробуй снова уснуть. Я здесь.
– Я не хочу больше спать, я не хочу видеть сны.На следующий день у моей психологини
– Это те же картины, вокруг них было то же золотистое свечение и этот ужас, я никогда в жизни такого не испытывала. Твердое понимание того, что это конец, мое тело искорежено и исчезает навсегда. Младенец сидел рядом со мной, с закрытыми глазами, затем этот грохот, от которого лопаются барабанные перепонки, волчьи глаза в зеркале заднего вида, я сойду с ума, доктор, если так будет продолжаться.
– Сумасшествие не может начаться со снов. Когда вам последний раз снился подобного рода сон?
– Где-то месяц назад.
– Значит, каждый месяц.
– Да, каждый месяц с тех пор… как прошло два года со времени моей трансплантации.
– Это логичная ассоциация.
– Но что это значит? Неужели кошмары будут сниться до конца моих дней? Что мне делать?
– Освободите себя от всех вопросов, связанных с вашей пересадкой… Пришло время.
– Но что означает этот сон?
– Я уже говорила вам, Шарлотта, я не специалист подобного рода расшифровки. У меня нет таланта Фрейда, и вся интерпретация остается субъективной. Сны символичны. Они выражают то, что вы не осознаете наяву. Разгадать смысл слов, понять, что они символизируют, – ваша задача. Неуправляемый автомобиль, скорость, враждебность ночи, младенец…
– Я бы хотела знать, кто был моим донором.
– Зачем?
– Чтобы отблагодарить, чтобы понять… откуда появилось это сердце, это вроде желания знать свои корни…
– Но это совсем другое. Ваш донор никак не связан с вашими снами и еще меньше – с вашими корнями, вы заблуждаетесь. Ваша личность, происхождение – не в этом пересаженном сердце. Это плод воображения. Сердце – всего лишь орган, хотя и удивительный. Ваше сердце – пересаженное. Оно билось в другом теле. Теперь оно бьется в вашем. Операция, само собой, привела к каким-то изменениям в вашем организме, как и любое вмешательство. Но ключ у вас в голове, а не в сердце.
– Это странно, но иногда я думаю обратное, я чувствую… неизвестное сердце.Обедая с Лили, я рассказываю ей о своих кошмарах, испытывая тревогу, охватывающую меня каждый раз, когда я затрагиваю эту тему. Она хочет купить мне словарь толкования сновидений, затем придумывает интерпретацию, чтобы успокоить меня.
Огромная скорость, тянущаяся дорога, автомобиль, в котором она видит меня пленницей, – символы моей жизни, которая противоречит моей настоящей природе и желаниям. Враждебная ночь – это моя профессия, люди, с которыми я работаю, забывающие обо мне. Младенец – это второй ребенок, которого у меня уже не будет, а зеркало заднего вида… Лили подчеркнуто выдерживает небольшую паузу, прежде чем закончить с триумфом: «Это прошлое, которое преследует тебя, это итог сорокалетия. Все это нормально», – убеждает меня Лили вслед за Клер.
– Ну, с тобой мне даже не нужен словарь.
Антуан, мой агент, в очередной раз спрашивает меня по телефону, как я поживаю. Вместо традиционного «все хорошо!», полного вымученного энтузиазма, я говорю довольно реальное «так себе…».
Мне снятся кошмары, повторяющиеся и мучительные. И когда приходит день, я с ужасом жду ночи.
– Бедняжка… Тебе нужно проконсультироваться с кем-нибудь, кто умеет толковать сновидения. К тому же есть словари, я думаю. Тебе стоит увидеться с Пьером, ясновидящим, о котором я тебе говорил, он невероятный, он не только ясновидящий, но еще и терапевт, он шикарный.
– А кроме этого? Есть какие-нибудь новости для меня?
– Я встретил Тони, она планирует разные мероприятия, она позвонит тебе, рекламная кампания книги не закончена.Во время одной из радиопередач я встретила хроникера, известного своим подловатым юмором. Он мне кивает. Выглядит он внушительно, двигается с трудом. Через несколько недель я с удивлением листаю в ближайшем книжном магазине его последнюю книгу. Просматриваю по диагонали. Он описывает разные милые оргии между тучными пациентами. Я с трудом могу вообразить себе эту сцену. Он также описывает свой член и, видимо, доволен его пропорциями. Словом, я уже собираюсь захлопнуть книгу, когда взгляд цепляет мое имя. «Шарлотта Валандре, как и X (называет другую актрису), уподобляется колбаснице, которая рассказывает про свои несчастья и потом забирает деньги». Я улыбаюсь. Ассоциация с колбасницей, пожалуй, симпатична. Я лично с ними не знакома, потому что не ем колбасу, но представляю себе колбасницу жизнерадостной, живой, такой французской-французской. «А потом забирает деньги…» Это точно как и каждый человек, которому надо заработать на жизнь. Как и он сам, если его проблемы лишнего веса у кого-нибудь вызовут интерес. Слова, использованные им, не смущают меня. Не нравится, по сути, только желание сделать больно, лживость и нарочитость, потому что прежде, чем книга выйдет в свет, она несколько раз читается и перечитывается. Слова взвешиваются и оттачиваются. Тони, которая с ним немного знакома, говорит мне, что «ради красного словца не пожалеет и отца, но может иногда быть и добрым». Избави бог от таких добреньких.
Через несколько дней – совпадение – я слышу, как тот же господин заявляет по телевизору, что «Изабель Аджани теперь похожа на селедку». И тут я взрываюсь.
Я в упор смотрю на экран. А ты-то сам на кого похож? Толстый мудак, которому платят за то, чтобы он нес всякую фигню. И всем только того и надо. Но я знаю, почему он такой толстый, он накачан желчью. Он притворяется симпатягой, этот потаскун, он вовсе не добряк, а людоед, он прикрывается добродушием, из-под которого так и брызжет яд.
Новое совпадение, я недавно встретила Изабель, которую мне представил Доминик Бенеар, мой бывший агент, теперь ставший продюсером. Так что я могу засвидетельствовать и еще раз подтвердить красоту этой волшебной женщины на фотографии и в жизни и неземную синеву ее детских глаз. Мадемуазель Аджани наверняка получила назавтра великолепные розы с запиской о прощении. Это новый метод. Делают гадость в прямом эфире (обычно женщинам), устраивают настоящий трэш, рейтинг подскакивает, а потом просят прощения, чтобы избежать суда. Вот такая теперь разработана свинская техника. И тут я снова вижу колбасницу, мою сестру, – только берегись, господин хроникер, из таких, как ты, делают зельц.
Иногда у меня голова идет кругом – в жизни все уравновешивается, и те, кого возносили до небес, кто ведал счастье, лучшую долю, когда-нибудь обязательно узнают и обратную сторону жизни, враждебную силу, худшее, инь после ян.
Сегодняшний день рискует оказаться скучным, несмотря на все усилия придать жизни динамику. Один из тех дней, которые похожи на все другие. День без Тары – она у отца, без Лили, которая уехала на выходные в любовную поездку со своим певцом (он, кажется, угомонился), без Стивена, у которого дежурство, без отца и сестры, которых мне не хватает, они в бретонском уединении, без эсэмэсок, без проектов, без цели, без шума.
В один из таких дней я решила, что никогда не буду одна. Я вырезаю объявления в одной из бесплатных газет и оказываюсь в Венсенне, в питомнике настоящих персидских котов-шиншилл.
Меня встречает очаровательная женщина, увлеченная и очень необычная. У нее на голове длинные плетеные косички с разноцветными ленточками в тон длинному платью. Она как будто одна в своем сумасшедшем зверинце. Объясняя, чем она занимается, она поднимает указательный палец вверх:
– Разводим мы кошек, чтобы заработать им на корм, но настоящая моя страсть – это жизнь животных! Звери приносят мне радость и доброту, от них никогда не исходит зло. Грустно только, когда они умирают…
Потом она открывает дверь в просторный, светлый и на удивление чистый сарай, – у меня до сих пор в ушах стоит царящий там шум. Десятки котят мяукают и прыгают по свежей соломе, вольеры заполнены истерически орущими попугайчиками, их клетки подвешены над котами, которые посматривают на них и пытаются допрыгнуть. Есть еще и огромный сверкающий аквариум, несколько куриц, несущих «биояйца», свободно разгуливающие гуси – «гораздо лучшие охранники, чем собаки!» – и домик крыс, обнесенный высоким забором из сетки, к которому я отказываюсь подойти близко. «Вы неправы, они ужасно ласковые, если приручены, и очень умные. Эйнштейн говорил про них, что если бы их вес достигал шестидесяти кг, человек бы перестал быть хозяином мира». В этой животной мешанине я покупаю своего изумительного кота Икринку – рыже-коричневого, с родословной, которую я несколько минут разглядываю, чтобы убедиться, что она подлинная. Перед самым моим уходом женщина протягивает мне прозрачный, завязанный узлом пластиковый пакетик с водой, внутри которого мечется красная рыбка.
– Это вам на счастье, это фэн-шуй, надо соединить у себя три элемента: землю, воду и воздух.
– Спасибо… Рыбку на счастье возьму, но, ради бога, никаких попугайчиков!
– Для того чтобы обозначить символ воздуха, необязательно держать птиц, надо просто проветривать, открывайте окна, впускайте энергию, насекомых и, главное, чистите аквариум, иначе фэн-шуй пойдет в обратную сторону и вы получите плохой ши…
Рыбка и кот, вода и земля соединяются у меня дома ради хорошего фэн-шуя. Окна как можно чаще приоткрываются, так что теперь у меня все условия для счастья. Мою рыбку зовут Коко, но не в честь Шанель, а в честь коммунистов, она красная, как название моего первого фильма, имя простое и забавное. Удивительно, но Коко еще более шумная, чем Икринка. Ее плескание, на первый взгляд тихое, может стать действительно навязчивым в тишине. Икринка – явный неврастеник, он живет, прячась весь день под ванной, и у него сильно выпадает шерсть. Он выходит только по ночам, чтобы драть когтями мой диван. Ветеринар убедил меня, что он пережил травму. Хотя он появился у меня, когда был совсем маленьким. Наверное, это связано с криком, который поднимали попугайчики. Бедный Икринка, не любящий ничего, кроме своего уединения. Невроз повсюду.
Ну а Коко – алкоголик. Однажды, уставшая, испытывая отвращение от одной мысли о еженедельной чистке вонючего аквариума, чтобы избежать плохой ши, я решила расстаться с Коко. Никто из знакомых ее не хотел, хотя я нахваливала ее, как могла, поэтому я придумала мягкий способ избавиться от Коко. В глубине кухонного шкафчика я нашла бутылку старого пятидесятиградусного австрийского шнапса, который, скорее всего, принадлежал прошлому съемщику. Я вылила полную бутылку в аквариум. Коко сгорит в белой горячке. Спустя несколько минут я вижу, как моя совершенно пьяная рыбка плавает на спине, всплывает на поверхность, вертится, как сумасшедшая водоросль.
Спустя час Коко все еще резвится, а мое чувство вины достигает предела. Я отсмеялась и решила спасти алкаша Коко. Я поменяла воду.
Сейчас Коко в отличной форме, Икринка прячется, а я размышляю о том, как бы разрушить грядущую серость моего дня.
Я превращу этот безвкусный день в день завоеваний! Я азартно хватаю мобильник и приступаю к телефонному маркетингу, забавляясь видом Коко, бесконечно нарезающей равномерные круги.
Чуть позже я обзваниваю всех своих агентов, бывших агентов, знакомых продюсеров, режиссеров передач, влиятельных персон на телевидении, в кино, в театре… Много часов подряд я говорю вкратце следующее: «Добрый день, это Шарлотта Валандре, ты помнишь меня? Я в отличной форме, знаешь ли, и выгляжу лучше, чем на обложке „Пари-матч“. У тебя нет для меня чего-нибудь?»
Мне много говорят о моей книге, о мужестве, которого, по моему мнению, в ней вовсе нет, меня поздравляют, в итоге мне удается урвать две встречи и, возможно, дубляж нового фильма с Дженифер Энистон.
Количество оставшихся номеров редеет. Я провожу пальцем вдоль имен в моем списке, чтобы убедиться, что никого не пропустила, и тут читаю: «Пьер, божественный ясновидящий».
Это будет мой последний звонок за день и, клянусь, мой последний ясновидящий. У Пьера чистый, приятный и молодой голос. Его график встреч заполнен вперед на месяц с лишним, несмотря на то что он живет у черта на рогах. Я с улыбкой настаиваю, – говорят, что улыбку можно услышать, – я звоню от Антуана. Встреча назначена.
Я завершаю свой день, переключая каналы телевизора. Я стараюсь как можно реже смотреть информационные каналы, мне невыносима абсурдная жестокость людей. Я останавливаю череду кадров на свидетельских показаниях медсестры, даже не зная, о чем передача, мне нравится тембр ее голоса и спокойствие, которое излучает ее лицо, я слушаю ее сообщение:
– За десять лет паллиативной медицины, на пороге смерти, когда ясно, что это конец, я никогда не слышала, чтобы пациенты говорили мне: «О, какой у меня был красивый автомобиль или дом…» Нет, всегда остаются воспоминания о людях, которых любили, радость любви или сожаление о ней, перед смертью всегда ищут кого-то, протягивают руку и говорят о любви, всегда…
Отличная новость. Тема передачи появляется внизу экрана: «О чем думают перед смертью?»
А о чем я думаю сейчас, вполне живая, смотря рекламу, с затуманенными от слов женщины в белом глазами, сидя, скрестив ноги, в позе лотоса? О Стивене. У меня есть связка ключей от его квартиры. Если бы я послушала себя, то сделала бы ему сюрприз и встретилась бы с ним этим вечером. Но он не любит сюрпризов. Он воспринимает это как вторжение. Я уважаю его потребность в одиночестве, в тишине, необходимость избавиться от тяжести после часов, проведенных в больнице за обследованием больных сердец. Я замечаю в своем ежедневнике, что наши встречи стали реже, их можно пересчитать по пальцам. Я предчувствовала это, но я никогда не считала дни. И все же ничто в нем не изменилось. Его привязанность ко мне кажется идеально линейной, и постоянство его отношения доставляет мне чудесное ощущение бесконечности. Наш союз пришел в равновесие очень быстро, всего через несколько дней после первой встречи. Стабильное состояние, никаких видимых симптомов утомления у моего доктора, кроме разве что установленного этим вечером факта сокращения времени, которое мы проводим вместе. Когда он последний раз говорил, что любит меня? Я уже не помню. Я не стану его спрашивать. Это вопрос, который я слишком долго и слишком часто задавала. Никаких больше «ты любишь меня?». И никаких ответов. Никаких «я люблю тебя» – страстных, лживых или мимолетных, рожденных в мушиной любви, которая никогда не живет долго.
Я знакома со множеством форм любви.
Стивен – моя первая спокойная любовь.Февраль 2006 г.
Сегодня я закончила работу на дубляже в студии Булонь-Бийянкур, предложенную мне очаровательным Жени Жераром. Я приняла эту скрупулезную миссию с легкой душой. От меня уже ничего не хотят, кроме голоса? Почему бы и нет. Сегодня впервые я говорила от имени очень красивой и вездесущей американки Дженифер Энистон в фильме «Ходят слухи». Утром я выпила корсиканский чай и большой стакан шипучего витамина С. Эта девочка обладает невероятной энергией. За скоростью ее реплик сложно успевать, но мне нравится быстрота речи, которая оживляет комических персонажей. Дженифер заставляет меня задуматься. Ее бойкость напоминает мне бойкость Мириам из сериала «Кордье». Думаю, переводчикам пришлось урезать фразы, английский более синтетический, чем наш прекрасный протяжный язык.
В кабинке, со шлемом на голове, уже прочтя текст, постепенно высвечивающийся, как в караоке, красными буквами, когда моя героиня наконец замолкает, я смотрю на нее. У меня ощущение, что я знаю досконально ее жизнь, полностью освещенную в прессе. И все же сегодня, когда мы встретились лицом к лицу, при всей моей профессиональной симпатии Дженифер со своей золотистой укладкой кажется мне загадочной.
Ее бешеная жестикуляция, ее шаловливые улыбочки не способны меня обмануть. Эта девочка блистает в бурлескных комедиях, в то время как, возможно, в ее собственной жизни разворачивается тяжелая драма. Ее лицо такое гладкое, что я не могу определить, двадцать ей лет или сорок. Она скрывает больше, чем выражает. Когда я всматриваюсь, мне кажется, что я чувствую ее страдание, одиночество, колебания. В перерыве я говорю об этом своему коллеге-актеру, который дублирует ее жениха и, похоже, спешит завершить свой тяжкий труд. Он ошеломленно смотрит на меня, нервно затягиваясь сигаретой, и отвечает:
– Тебе нужен отпуск.
– Нет, я внимательна к страданиям женщин!
Потом я машу рукой, чтобы отогнать от себя этот дым, который вызывает у меня кашель. Мой коллега отходит на несколько шагов, томно покачивая головой, и со смехом продолжает:
– Ты бы лучше мысли читала – больше б денег заработала.
– Да, ты прав… я как раз завтра иду к медиуму – вот и проконсультируюсь, обучусь новому ремеслу.Пьер, «божественный ясновидящий», живет в Вокрессоне. Этот маленький городок находится за границами Парижа, в западном пригороде. Мне придется сесть за руль. Это не вызывает у меня бурного восторга. Кибитка номер два стоит в мрачном подземном паркинге, находящемся в десяти минутах от дома. Выходя на улицу, я приятно удивлена теплотой воздуха. Обещали потепление. Этим утром я кутаюсь в дубленку из шкуры кремовой афганской овцы, очень курчавой и поддерживающей нужную для моего тела температуру. Я регулярно распахиваю ее и хлопаю шерстяными крыльями.
Крик над головой заставляет меня поднять глаза. За старыми многоэтажными зданиями в ясном сером небе заблудилась чайка. Кажется, она следит за мной сверху. Проходя мимо ресторана «Маленькая Лютеция», где я иногда обедаю, я окликаю на тротуаре того симпатичного старого официанта, что отвечает за ракушки.
– Это ведь чайка, да? – говорю я, вытягивая руку.
– Да, такое иногда случается, одиночных чаек с моря заносит северным ветром, и они летят вдоль Сены…
– Она сопровождает меня от моего дома. Забавно, правда?
Официант не отвечает, он улыбается мне и сосредотачивается на гигантском блюде морепродуктов, которое методично составляет.
– Хорошего дня, месье.
Я иду дальше до «Бон Марше» в компании чайки, летящей над головой. Подойдя ко входу в гараж, я останавливаюсь на пару мгновений, чтобы посмотреть на нее. Я прослеживаю круги, которые она чертит в однообразном небе. Эти равномерные движения завораживают мой взгляд…
«Лети, лети, птичка…» Когда умерла моя мать, боль была слишком сильной, слишком глубокой, чтобы плакать. Мою печаль нельзя было выразить словами. Я была полностью парализована. Я чувствовала себя виноватой. Я переживала тяжелую любовную историю, кино уже закрыло для меня свои двери, моя жизнь представляла собой череду бед, и теперь моя мать тоже уходила. В церкви я пела эту арию Жан-Жака Гольдмана: «Лети, лети, птичка, ничто тебя не держит…»
Я вновь думаю о своей больной матери. Я вновь вижу ее, улыбающуюся и лысую, надежную и спокойную до самого конца. Ее тело было похоже на мое сразу после пересадки – тощее и с пухлым животом. Ее спокойное лицо, большие глаза отпечатываются в туманном небе. Моя чайка все еще там. Невероятно. Это сон? Я тихо целую пальцы и поднимаю руку в ее направлении. «Лети, лети, птичка…» Какой-то прохожий останавливается рядом со мной и, заинтригованный, поднимает голову, чтобы проследить за моим взглядом, затем с удивлением глядит на меня. Я приветствую его энергичным «добрый день!» и захожу в свой гараж.