Чужой среди своих 3
Шрифт:
… ожидаемо.
— Да по всякому, — жму плечами и выдаю несколько северных баек, одним из которых я сам был свидетелем, а о других, о чём честно предупреждаю парней, мне только рассказывали.
Разговор неминуемо сводится к лесоповалу, заработкам, татуированному криминальному миру и тому подобным вещам. Как это обычно и бывает, все что-то слышали и заспешили поделиться, хвастаясь информированностью и причастностью… к чему бы то ни было.
— А это, ну… — Стас мнётся, но решается наконец, — а ничего, что вы евреи? Как там оно с этим,
— Да всем по… — жму плечами, — мне, собственно, тоже. Было. Смотрят какой ты человек, а остальное…
' — Удачно вбросил', — оцениваю я, не продолжая тему. Да впрочем, и без меня справляются, и разговоры идут о толерантности и дружбе народов, понимаемых почему-то через призму уголовных понятий.
— А в Москву чего? — поинтересовался Илья как бы между прочим, затягиваясь и щуря глаз от едкого дымка.
— Учиться, — снова пауза, во время которой лезу булкой в банку, — я Севера во всяких видах навидался, да и родители тоже. Надоело мал-мала. Ну и так… мне биология и химия интересны, а там у нас и школа до восьмого класса только, ну и так, слабовато.
— А… врачом хочешь быть? — понимающе кивает Илья, в глазах которого я стал чуть лучше соответствовать образу канонического еврея.
— Врачом? — вскидываю брови, — Да нет, наверное… скорее — биология и такое всё…
— Егерем можно после биологического, — авторитетно заявил Лёха, и все закивали, а весы качнулись в нужную сторону.
— Да хотя бы, — киваю, изрядно кривя душой, — интересно ведь!
— А чего… так? — дипломатично (ну, как понимает!) поинтересовался Стас, который уже в курсе о нашей непростой ситуации — в самых общих чертах, разумеется.
— Это там похуй… — дёргаю подбородком, имея в виду Север, — а здесь, как оказалось, нет! Ну и…
Сделав паузу, кривлюсь, старательно не замечая жадного любопытства.
— Перекрыли кислород, в общем… — выдыхаю я, — после восьмого на завод пошёл, и в вечёрку, а чёрта с два! Не то что в институт…
Не договорив, делаю такое лицо, что с расспросами парни не лезут. После совместно распитого алкоголя, да ещё и за мой счёт, я ещё не друган, но — «вот такой пацан!»
… а остальное додумают.
Посидев так ещё минут пять, прощаюсь, делая вид, что ах как сожалею о нашем расставании…
— Приглашать не буду, парни, — развожу руками, — сами понимаете! На днях ещё пересечёмся, ну и так… более глобально отметим. Здесь как, нормальные пацаны?
Заверив, что здесь — да, а вот среди соседей всякие бывают, меня проводили почти до самого барака. На прощание стукнулись по моему почину кулаками, что им, в новинку, очень понравилось…
— Не ругайся, — завалившись в комнату, прошу маму, уже учуявшую запах и подперевшую руками бока, — знакомство, сама понимаешь…
— Да уж! — выдохнула она,- Ну ты хоть понимаешь…
— Понимаю,- перебиваю её, — и совсем от этого не восторге! Но либо так, либо…
— Да уж лучше так, — вздохнула она,
К тому времени, как я вернулся, начал возвращаться народ, работающий всё больше окрест, или привозимый служебными автобусами откуда-нибудь с ЗИЛа, и окрестности барака гудят, как пчёлы у перевёрнутого улья.
— … вот такой! — это водитель представляет прорабу отца, или отца — прорабу. Водила использует ограниченный словарный запас и выразительную, но такую же ограниченную мимику с жестикуляцией.
— Сейчас ополоснусь, рубашку сменю и подойду, — светится алкогольным предвкушением немолодой мужик с костистым лицом.
— Гармонь, гармонь не забудь! — кричит ему вслед супруга, такая же немолодая, костистая и нескладная.
— Да вы садитесь, садитесь… — хлопочет мама, показывая себя хозяйкой.
… и мы наконец-то сели, а потом — выпили! По чуть, да для аппетиту, и даже я, под разрешающим взглядом мамы — чуть-чуть, потому что — ну совсем уже взрослый мужик у тебя, Людочка!
— … холодечику ещё чутка, — привстав, прошу одну из соседок, и, попросив искомое, щедро набухиваю горчички и ломаю вилкой.
— Ух… — выдыхаю сквозь довольные слёзы, — хорошо!
— Сейчас бы водочки, да? — заговорщицки толкает в бок молодой мужик, косясь то на свою супругу, то на мою маму.
— Ага… — киваю, и как бы спохватываюсь, — то есть нет, конечно!
Он хохочет и передаёт это дальше, на меня весело косятся, похохатывая. Ничего… так, собственно, и надумано.
Не слишком играя, я тяну к себе то холодечик, то сало — с прожилочками (!), то ещё что-нибудь такое — исконно-посконное, нашенское!
— … да и на лесоповале, — не забывая жевать, рассказываю любопытствующему соседу, — ага! Сучкорубом.
Еврейства не скрываем, но на фоне Севера и рабочих биографий, а главное — холодечика и сала, считать нас жидами будет сложно…
— И-эх! — гармонист растянул меха.
— Миша! Миша! — слышу маму, — Давай за гитарой, подыграешь дяде Коле!
— Ага! — киваю ей, и, подцепив напоследок ещё кусочек сала (бедная моя печень!) срываюсь с места.
— Чёрт… — выдыхаю я, закрыв за собой дверь комнаты, и силой бью кулаком в пол. Нет, я не имею ничего против этих людей… но я не хочу — вот так.
Минута слабости, и, взяв гитару, выхожу во двор, где уже вовсю выводят «Шумел камыш»…
Вечером, раздеваясь, отец, изрядно выпивший, не без труда снял ботинки и долго сидел на кровати, усмехаясь криво. Мама, не говоря ни слова, молча то гладила его по плечу, то целовала куда-то в ухо, шепча что-то утешающее на идише.
— Нас здесь быстро съедят, — сказал он глухо и протер руками лицо.
— Не эти… — он тяжело мотанул головой в сторону двери, — а те, что с партбилетами. Фора есть а так… сложно ли умеючи? А они что-то, а нагадить мастера…