Чужой среди своих 3
Шрифт:
— А ты… — он повернулся было ко мне, но смолчал, только смерив взглядом.
— Смотри! — погрозив Илье, ветеран исчез в толпе, заметно припадая на левую ногу.
— Подумаешь, — буркнул парен, зыркнув на меня, но я, уловив этот момент, начал пристально вглядываться куда-то, пребывая где угодно, но явно не здесь. Оба мы, не сговариваясь, сделали вид, что ничего не случилось.
— А, показалось… — буркнул я, и поясняю, добавляя копеечку к «ничего не видел», — Думал, знакомого увидел, но нет, ошибся. Ладно, неважно… сейчас к «Октябрьскому» двигаем.
Подступы к «Октябрьскому»,
— О, Мишаня, здорово! — пробираюсь, пожимая протянутые руки, кивая, подмигивая и отвечая на дежурное «как сам». Всех, или почти всех, я знаю если не по именам, то как минимум в лицо.
Народ здесь собирается самый разный, но рыбка покрупнее, как правило, тусуется в холле. Сегрегация эта весьма условна и расплывчата, но она есть, и вся эта тусовка поделена да десятки разного рода каст, со своей внутренней градацией. Имея некоторый опыт, различать, кто есть ху, можно просто навскидку, хотя, разумеется, бывают оплошности.
— Ух ты… — слышу пыхтение за спиной, — это ж…
Понимаю, что у Ильи в башке — один сплошной коротыш. По его представлениям, вся эта публика, пёстрая и суетная, разговаривающая на чёрт те каком жаргоне — зареченские, притом совсем дальние, почти даже не люди.
С другой — видно, что ему отчаянно завидно, и не столько даже джинсам, ярким галстукам и длинным волосам, сколько ощущению внутренней свободы, избранности.
— А это… — он пальцем тычет в одного из парней, делая круглые глаза.
— Ага, — равнодушно киваю я.
— И ты их всех… — сипит он.
— Ну да… — равнодушно киваю, протискиваясь через кучку чересчур шумных провинциалов.
— Сорри… — на автомате, оказавшись в знаковом для меня месте, начинаю мешать русскую речь с английским и жаргонизмами, — не отвлекай сейчас, ладно? Мне с пиплами поговорить надо. Ок?
— Э… ок, — кивает он, прислоняясь к стене и не отводя от меня глаза, прицепившись ими на незримый поводок.
— Хай! — приветствую одного из знакомых — жучка, занимающегося по мелочи всем сразу, от распространения билетов, до мелкой, на грани законности, фарцы. Мы с ним не то чтобы приятели, но нормально так сотрудничаем.
— Как сам? — интересуюсь, пожимая сухую, и, вопреки всем стереотипам о фарцовщиках, мозолистую ладонь.
— Да каком кверху, — морщится Федул, — предки, чтоб они были здоровы, припахали на ранчо, все выходные жопой кверху провёл, и было бы из-за чего!
— О… сочувствую, — усмехаюсь, откровенно скаля зубы.
— Да… — дёрнул плечами тот, не желая вспоминать неприятное, — нормально всё, просто времени потраченного жаль. Чё подошёл? Есть чё?
— Соскакиваю, — усмехаюсь, уже ощущая, что получается так себе… кривовато, — мы документы в ОВИР подали, так что…
— Слышал, — чуть настороженно отозвался Федул, построжев глазами.
— Ну… — пожимаю плечами и усмехаюсь, — прессовать нас начали, так что могут и к вам подойти. Ты народ предупреди, чтоб осторожней были, ладно?
— Окей… — озадачился тот, — всё?
— Угу… — киваю, — Давай!
Повертевшись в холле, пообщался таким же образом ещё с несколькими знакомцами,
— Всё, отстрелялся, — сообщаю Илье, — пойдём, в кафе посидим.
— Я… — начал было тот, краснея.
— Угощаю, — перебиваю парня, и, не слишком решительно дёрнув головой, он согласился, хотя явно нехотя.
' — У советских собственная гордость' — вспоминается мне, и я не без труда давлю кривую усмешку, норовящую поселиться на лице.
Оглядевшись, увидел за одним из столиков знакомую компанию, сидевшую, судя по переполненным пепельницам и усталым позам, как бы не с самого утра, и, глазами приказав Илье идти за мной, подошёл к ним, долго не думая. Удачно!
— Здаров! — жму поочерёдно руки и тут же представляю парня, маячящего рядом с потерянным видом, — Это Илья, знакомый мой, с Чертаново.
— Хай, — у Жени, даром что числится слесарем на заводе, и даже, кажется, передовиком, ладошка вялая, потная и настолько не трудовая, насколько это вообще можно представить. Он не дурак и не то чтобы лентяй, но, пусть несколько своеобразно, человек вроде как идейный, не желающий работать на «Совок» и презирающий пролетариат.
Родители, да и вообще вся многочисленная родня, у него давно и накрепко встроены в Систему, занимая преимущественно не самые значимые места, но зато — у самой кормушки. Да и сам Женечка, несмотря на всё своё неприятие СССР и отношение к стране «через губу», выставочный продукт той самой, ненавистной ему Системы.
Статья за тунеядство может доставить неприятность даже ему, пусть даже в исключительно гипотетическом случае аппаратных игр, но всякое бывает. Так что Женечка, числясь слесарем на заводе, ещё и учится в вечернем, создавая себе нужную биографию. Как уж он там учится, и помнят ли его сокурсники, большой вопрос…
Впрочем, я пристрастен, и вернее всего, он учится, и как минимум — сносно. Он, повторюсь, тот ещё лентяй и избалованный мажор, но не далеко дурак.
Нисколько не сомневаюсь в том, что после окончания университета, а потом, быть может, аспирантуры, Женечка, всё так же презрительно кривясь, займёт нагретое место у кормушки и будет потихонечку, в рамках дозволенного, диссидентствовать, рассуждая о Совке. При этом, если у него вдруг появится реальная возможность иммиграции, да не на тёплое, гарантированное место, а в неизвестность, в никуда, но зато на Благословенный Запад, Женя найдёт сто причин, чтобы отказаться, оставшись в ненавистном ему Совке, у номенклатурного корыта.
Таких Женечек, с правильной роднёй, готовой, по мере необходимости, прикрывать отпрыскам задницы и терпеливо ждать, пока те перебесятся, в московской тусовке очень много. Выходцу из рабочих окраин, а уж тем более из простой семьи откуда-нибудь из провинции, нужно быть просто необыкновенно талантливым, упёртым и везучим, чтобы зацепиться и стать здесь своим, да не на год-другой, а надолго.
Там, где для Женечки мелкая неприятность и тяжёлый разговор с родителями, для парня из провинции исключение из университета, армия, психушка и статья. А иногда просто — хулиганы, и… любим, помним, скорбим.