Чужой среди своих 3
Шрифт:
— Один с утра, встать не успел, глаза уже залил, — слышу пронзительную сирену начинающегося скандала, — а другой, даром что мальчишка обрезанный, за работу…
… короткая возня, перебранка, и…
— Уби-или…
Но нет… убитая, прижимая руку к лицу, на котором отпечаталась пролетарская пятерня, выскочила на зады, заведя извечную, привычную шарманку.
— Да что это делается, люди добрые… — громко, с надлежащими подвываниями, доставшимися от матери причитаниями (по которым, готов поспорить, филолог-русист или этнограф с большой точностью могут определить
А несостоявшийся убийца, выругавшись в голос, и весьма примитивно переплетя воедино супругу с её родителями, меня, моих родителей и божбу, ушёл-таки на работу. Ан нет…
— Подстилка кулацкая! — вернулся во двор глава семьи, выплюнув наболевшее, — нужно было тогда всю вашу семью, всё племя сучье, да под ноготь! Пожалел, дурак…
Он ещё раз грязно выругался, и ушёл… а гадать о подоплёке семейной истории, мне, честно говоря, не слишком хочется. Здесь, в бараках, много такого, что нарочно и не придумаешь, и бывший «комбедовец», женившийся на дочери раскулаченного односельчанина, история достаточно тривиальная.
Они из одного села, и у обоих красной нитью через всю жизнь — раскулачивание, голод, ссылки, умершая не от голода, так окопе, большая часть родни…
… а отношение к этому — разное.
— Калерия Романовна! — негромко окликаю женщину, возящуюся по хозяйству неподалёку от меня. Знаю её всего ничего, но успел не то чтобы подружиться, но нешуточно зауважать за гражданское мужество, независимость суждений и интеллект, не отточенный (увы!) образованием, но зато, каким-то чудом, не испорченный пропагандой.
В колхозе она работала «за галочки» с восьми лет, а с десяти, так и по-взрослому, со взрослым же спросом. Какая там школа… одна сплошная посевная, прополка, уборка, покосы и прочая деревенская маята, когда, помимо обязательной барщины в колхозе, надо ломаться ещё и на собственном подворье, потому что иначе — жрать нечего будет! Да и налог с собственного подворья, когда хочешь не хочешь, а — дай (!), был тяжким бременем. Сдохни, а налог отдай!
Не боится она, кажется, никого и ничего, хотя ей, с работой уборщицей и комнатой в бараке и терять-то, собственно, нечего.
Но само отсутствие страха, или скорее даже — нежелание бояться, для человека, пережившего колхоз, войну, оккупацию и послевоенное лихолетье, удивительно. Редкий феномен…
Здесь и мужики-то, битые жизнью так, что мне и не снилось, поднимавшиеся в штыковые и готовые, хоть сейчас, идти в одиночку на шпану с ножами, чаще всего не способны отстаивать свои права перед представителем власти. Поругаться с прорабом или нормировщицей или послать «по матушке» директора они могут, но — в рамках…
А если у начальника включается режим государственного человека, и изо рта тяжело падают слова о Советской Родине, Партии, волюнтаризме и тому подобном, а в глазах отчётливо читается обещание не ограничиться словами, то мужик — тот самый, не боящийся, казалось, никого и ничего, почти всегда тушуется. Он может
Как люди, способные заставить себя подняться из окопа навстречу смерти, не могут отстаивать свои же права? Не интересовался этим вопросом ранее, но боюсь, придётся… Это, мне кажется, один из ключевых моментов, и не поняв его, я не смогу изменить ровным счётом ничего.
— Калерия Романовна! — окликаю ещё раз.
— Да, Мишенька? — живо поворачивается она, подходя поближе и вытирая руки о передник.
— Калерия Романовна, — докладываю ей, — я мангал закончил, но ему хотя бы сутки просохнуть надо. А здесь…
Киваю на детей, и женщина ненадолго задумывается. Жду…
— Поняла, Миша, — наконец кивнула она, — иди, не беспокойся!
Во дворе у нас несколько рукомойников, чуть порыжелых от времени и ржавчины, но всё ещё исправных, и способных, при минимальном уходе, послужить не один десяток лет. Кольнуло острое и злое понимание, что очень может быть, они и будут служить десятки лет… не здесь, так где-нибудь ещё, в таком же бараке или домике с садочком, сарайчиками и курями, но без водопровода, канализации и центрального отопления. Где-то там будут космические туристы, а здесь…
Битый камень и щебень, которым мы с отцом, не забыв подрыть землю сантиметров на двадцать, засыпали площадь вокруг умывальников, захрустел под ботинками. Встав на поддон, сколоченный из негодных (казалось бы!) просмоленных досок, я, скинув рубашку, долго умывался, смывая цемент, песок и пот, а потом, запоздало вспомнив об отсутствующем полотенце, не стал накидывать обратно на плечи грязную рубашку.
Уже зайдя в барак, спохватываюсь, что, по нынешним ханжеским временам, я едва ли не стриптиз устроил, продефелировав этак с голым торсом, но… теперь-то уж что?
Тяжело усевшись за стол, подпёр голову рукой, бездумно глядя на календарь, а потом только, нехотя, без особого аппетита, съел давно остывший завтрак, оставленный мамой перед уходом на работу в тяжёлой чугунной сковородке с потемневшей от времени массивной крышкой и пробкой, чтобы не обжечься.
Настроение… да так себе настроение, изрядно, я бы сказал, депрессивное. Не настолько, чтобы задумываться о петле или медикаментозном лечении, но из-за затянувшегося стресса аппетита у меня нет, а бессонницей хоть и не страдаю, но снится всякая дрянь и серая безнадёжность.
Адвокат только руками разводит, да иногда, найдя новую лазейку, приходит с документами, и тогда мы обсуждаем новую тактику, подписываем что-нибудь, да пьём чай с привезённым Алексеем Павловичем вафельным тортом. Берёт он, впрочем, столько, что мог бы приходить и с «Киевским», летая за ним в столицу пока ещё Советской Украины.
— Ладно, что это я… — проговариваю вслух, просто чтобы нарушить вязкую тишину, окутывающую нашу комнату какой-то серой паутиной. Не испытывая особого желания пить чай, напился тепловатой воды прямо из носика чайника, проверив предварительно, нет ли там насекомых.