ЧВК «Вольные стрелки». СВО в Африке

Серия «Военная боевая фантастика»

Выпуск 63

Как же тяжело…

Черт возьми, как же тяжело!!!

Глаза залиты потом и кровью из рассеченного

лба. Руки онемели и потеряли чувствительность, пальцы не ощущаются совсем, будто бы их и нет вовсе. Каждые пять-семь секунд нервно озираюсь назад, чтобы убедиться, что по-прежнему тащу раненых Креста и Финика.

Парни здоровые, каждый под центнер весом, плюс на обоих еще что-то из обвеса осталось, с Креста даже бронежилет не сняли. Тут одного попробуй утащи. Порой вчетвером тащишь носилки с «трехсотым» и то упахиваешься как мул до кровавого пота и радужных пятен перед глазами. А сейчас я тащу сразу двоих – ухватил их за транспортировочные лямки на спине и ручки брезентовых носилок, дернул на морально-волевых и попер тащить пацанов, вынося из красной зоны из-под обстрела. Как прошел первые два десятка шагов, не понял, просто рванул и попер. Видимо, на адреналине.

Падла, как же тяжело…

С трудом переставляю ноги, будто они отлиты из свинца или вытесаны из гранитного монолита. Пальцы намертво схватились за лямки, хрен их теперь разогнешь. Руки вывернуты назад. Из ощущений только жжение внизу, как будто бы кипяток стекает по ногам в ботинки.

Шаг, упор ноги, отталкиваюсь, снова шаг, опять упор ноги. Тащу двоих раненых за лямки. Уже не чувствуя ничего. Глаза залиты кровью, я не вижу дороги. Есть только шаг вперед, еще один. Надо идти, надо тащить, надо шагать. Парни сами себя не вытащат, они ранены. Есть только я. Надо пройти вперед, совсем чуть-чуть. Пару шагов еще. А там свои! Кто-то да встретит. Надо пройти совсем немного.

Сквозь шум в ушах и дикую боль во всем теле слышу, что вокруг рвутся мины, гремят взрывы, но мне пофиг, я иду, тащу пацанов к своим. Волоку сынков в безопасный тыл…

Спина настолько онемела от боли, что стала невесомой. Я не чувствую ни рук, ни ног. Я не вижу, куда иду. Даже оборачиваясь, чтобы поглядеть, не оторвались ли мои руки, уже не вижу бритые головы Креста и Финика, которых тащу к своим.

Я стал невесомым, я стал легким…

– Глобус! Глобус! – слышу сквозь кровавую пелену тумана. – Петрович, все… все, отпускай. Отпускай, тебе говорят!

– Ы-ы-ы, – пытаюсь я что-то сказать, но вместо членораздельной речи из моего рта вырывается только глупое мычание. – Ы-ы-ы!!!

Даже говорить и то больно, как будто в рот насыпали песка и заставили его прожевать.

– Полежу чутка, отдышусь, – шепчу я, мешком валясь на землю.

Меня подхватили, начали стягивать бронежилет, амуницию. Я ничего не вижу, кровавый туман застелил глаза.

– Глобус! Старина, это Жак, все нормально. Ты дотащил их, все нормально! Пацаны живы… Финик жив!

Я чувствую, как чем-то влажным мне обтирают лицо. Ноги подгибаются, и меня бережно опускают на землю.

– Жак! Жак! Не могу понять, куда ранен Глобус, – слышу над головой обеспокоенный голос Жакета, помощника Дока. – У него обе ноги все в крови, а раны нет? Все целое.

– Твою мать! – ругается надо мной Жак. – У него, похоже, от напряжения артерия лопнула.

Жак –

хороший мужик, отличный медик, верный товарищ, хорошую мне мазь от геморроя посоветовал, но матерится много. Нельзя так, надо стараться меньше ругаться, все-таки ему уже под сраку лет и вокруг много молодых парней, которые берут с него пример. Оно понятно, что война вокруг и не до сантиментов, а на войне матом не ругаются – на нем тут разговаривают, но все же…

Мне стало легко и свободно. Боль прошла. Чертовски хорошо, будто лежишь дома в теплой ванне. За дверью слышно, как бегает малышня по дому. Приехал в гости старший сын со своими детьми, моими внуками. Жена готовит на кухне пирог, в духовке доходит мясо. Я еще немного полежу в горячей воде и выйду к своей семье. Родные встретили батьку, вернувшегося с фронта. Как же хорошо дома!

Как же хорошо…

Глава 1

Шуршание и раздраженный бубнеж на английском заставили открыть глаза. Я лежу на постели, а прямо передо мной, буквально в паре метров, повернувшись ко мне спиной, стоит какой-то тип, который ковыряется в раскрытом пластиковом дипломате. Вещи, вытащенные из дипломата, валяются на полу, на столе разложены бумаги, кошелек, наручные часы, деньги…

Деньги? В глаза бросились разномастные банкноты экзотической наружности и пестрой окраски с негром в очках. Это точно не российские рубли и не американские доллары.

Черт! А где это я оказался?

Гостиница? Хостел?!

Обстановка поражает своим аскетизмом и одновременно тщательно подобранным стилем, кто-то старательно собрал в одной комнате олдскульные вещи из восьмидесятых: древние бумажные обои на стенах с одинаковым принтом, вытертый коврик посредине комнаты, деревянный обшарпанный стол с круглой столешницей, низкое кресло, древний торшер без абажура с лампой накаливания и в довершение – бумажный календарь на стене, на котором огромными цифрами написано – 1981 год…

Еще мне видна плитка бледно-голубого цвета, которой облицованы стены в ванной комнате. Там же, совершенно дремучий унитаз и сливной чугунный бачок, расположенный высоко под потолком на длинной железной трубе со свисающей вниз цепочкой слива. Все настолько убого и стрёмно, но при этом не выглядит старым, что создается впечатление, будто я попал в жилище сорокалетней давности. Куда-то в начало восьмидесятых, когда народ еще не слышал об унитазах-компактах, светодиодных лампочках и мебели, собранной из ЛДСП [1] .

Это ж надо как кто-то заморочился и расстарался, чтобы стилизовать обстановку под такую древность. Не хватает только бобинного магнитофона и черно-белого телевизора с рогатой антенной, причем крышка телевизора обязательно должна быть накрыта вязаной салфеткой.

– Месье, а какого хрена тут происходит? – почему-то обратился я к незнакомцу на французском. – Вы случайно номером не ошиблись? Или это я к вам по пьяни завалился?

Говорить было тяжело, язык с трудом ворочался в онемевшем рту, десны, щеки и челюсти онемели, будто бы от укола анестезии стоматолога. Я что, еще умудрился и к зубному врачу попасть?