Чжунгоцзе, плетение узлов
Шрифт:
— Ну, кого привела?
— Это странник, матушка, — детский голосок Нежки звучал озорно и дерзко.
— Гони в шею попрошайку.
— Там дождь… — возразила Нежка.
— Не хватало, чтоб ты в дом тащила кого придется, — ясно было, что мать не станет уступать. Нежка тихонько потянула Нежату за дверь: он, одурманенный духотой и ошарашенный грубым приемом, плохо соображал, что делать.
— Ничего, — торопливо шептала девушка, таща Нежату через сени. — Она всегда так. Ей только бояричей да купцов подавай. А если уж монах, так сразу схимник, — она хихикнула. — Переждешь дождь в сенном сарае, переночуешь, а утром уйдешь пораньше. Она и не узнает.
Они вышли на улицу. Белесая
— Ладно, — улыбнулся Нежата, отжимая подол подрясника у самой двери. — Если бы я остался в чистом поле, я промок бы сильнее.
— Можешь его снять и зарыться в сено, — деловито предложила Нежка.
— Да сверху-то он почти сухой…
— Почти сухой, — фыркнула девушка. Она долго молча смотрела в приоткрытую дверь сарая на небесную воду, все текущую с шумом на землю и заливающую двор. А за избой уже образовалась глубокая лужа. Нежата стоял за спиной у Нежки и тоже смотрел, только больше на нее, на ее округлые плечи, на завитки волос над шеей, на растрепанную косу. Он смотрел, а внутри у него начинали ползать колючие жуки, царапая и щекоча своими крючками на ножках. «Или это называется жгучей плотской страстью?» — беспокойно думал Нежата, прислушиваясь к незнакомым ощущениям. С улицы тянуло влажным холодом, и девушка съежилась, прижимая локти к груди. От этого она показалась Нежате трогательно беззащитной и маленькой, и он, не отдавая себе отчета, обнял ее, прикрывая почти сухим краем вотолы. Девушка доверчиво прижалась к нему. Понемногу дождь стал стихать, и Нежка встрепенулась:
— Ой, что мать-то скажет? Куда я пропала?! — и, высвободившись из рук Нежаты, убежала в дом. Нежата проводил ее взглядом. Он столько всего чувствовал в это мгновение: и горечь, и сладость, и тонкий острый жар, и узкий тягучий холод. Он был ошеломлен бурей переживаний, неожиданно обрушившихся на него. Сейчас все обозримое пространство, весь его мир занимала Нежка — нежная, растерянная, веселая. Но где-то с краю маячил строгий Моисей Угрин, грозящий своим тяжелым посохом. И печальный Иоанн Многострадальный, прижимающий к груди белое ребро праведного Моисея, сочувственно кивал Нежате головой. Он перевел дыхание и присел на сено. Лишь теперь он почувствовал, как устал и проголодался, и обратил внимание на звуки, доносящиеся из смежного с сараем хлева, точно жизнь начинала возвращаться к нему. Ох, велика же опасность, исходящая от женщин. Даже маленькая Нежка оказалась такой сильной. Преподобный отче Моисее, моли Бога о нас!
Нежата порылся в своем мешке, отыскал кусок засохшего пирога с кашей и с жадностью принялся его грызть. Ничего: дождь закончится, и он уйдет. Доев, он подставил канопку под стекающие с крыши струйки и запил свой ужин дождевой водой. Разулся, подумав немного, снял подрясник и зарылся в сено. Но, едва смежив веки, он увидел Нежку, теплую, ласковую и смешливую. Он заворочался, ощутив новый прилив сладкого беспокойства, поднимающегося снизу-вверх и колючими искрами бьющего в грудь. «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, — начал Нежата быстрым речитативом, — и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое». Знакомые слова появлялись сами собой, и он по привычке легко хватался за них. С речитатива Нежата перешел на шепот, потом замолчал и закончил уже не вслух, еле продираясь сквозь навалившуюся дрему: «Тогда благоволиши жертву правды, возношения и всесожигаемая; тогда возложат на олтарь Твой тельцы»[1].
Он проснулся от того, что Нежка трясла его за плечо. Нежата открыл глаза, но никак не мог понять, что происходит и чего она от него хочет,
— Проснись, проснись! Я тебе поесть принесла.
Очнувшись наконец, он улыбнулся ей в ответ и стал выбираться из сена. Нежка, опустив глаза, протянула ему подрясник. Потом подала хлеб и плошку с гороховой кашей, еще теплой.
— Ложка-то у тебя есть?
Нежата порылся в мешке, отыскал ложку. Нежка присела рядом.
— Я сказала: пойду скотину покормлю и корову встречу. Мать думает, будто мне стыдно, что тебя притащила, и теперь я стараюсь загладить вину. Она ни о чем не догадывается, — девушка положила голову ему на плечо. У Нежаты перехватило дыхание. Он вздохнул, сглотнул и сосредоточился на каше.
Когда он доел, Нежка налила ему кваса.
— Пойду со скотиной разберусь.
— Тебе помочь?
Нежка фыркнула:
— А ты сумеешь?
— Ну, у матери была корова, и свинья была… Я иногда носил ей пойло. Только вот не помню, донес ли хоть раз, — он улыбнулся заливистому смеху Нежки. — Разве это так сложно?
— Ладно, давай. Только за коровой я одна схожу: если кто нас увидит и матери расскажет, она мне косу оторвет, — Нежка поморщилась. Нежата вспомнил, как его однажды ударил отец. Давно. Когда он налил слишком горячей воды в замоченные кожи и испортил всю партию. Собственно, после этого мать и отвела его к старцу Авраамию. Он помнил жгучую обиду, сейчас казавшуюся острее боли от удара. Ему стало очень жаль Нежку, и тоскливо от сознания своего бессилия, от того, что он не может ей ничем помочь, защитить ее.
— Ну, идем скотину кормить.
Они управились со скотиной. Нежка очень смеялась над любым его неловким движением: «Что ты даже ведро поднять не можешь? Ай, что ж ты мимо льешь?»
Потом девушка пошла за коровой, а Нежата достал маленький медный складень (предсмертный подарок старца) и, раскрыв его на ладони, стал читать псалмы, внимательно рассматривая темные зеленоватые изображения на створках. Чтобы не думать о Нежке. Но она пробивалась отовсюду, прорастая сквозь горьковатые, пряные слова песен. Как же теперь он уйдет? Разве это возможно? Преподобный отче Моисее… Лучше надо скорее уйти. Дождь как раз перестал. Только там все равно мокро. «Вот и охладишь свой пыл», — мрачно сказал себе Нежата. А попрощаться с Нежкой? Лучше не надо. Но увидеть ее в последний раз? Разве нельзя? И хотя он ясно понимал, что лучше уйти сразу, как можно быстрее, он так же ясно понимал, что не в силах это сделать.
Нежка вернулась с коровой, подоила ее и вошла в сенной сарай с ведром.
— Хочешь молока? — спросила она ласково. Нежата мотнул головой. — Давай канопку, налью.
Нежата стоял, не шевелясь, и смотрел на ее подвижный мягкий силуэт в дверном проеме. На улице сгущались сумерки.
— Эй, ты чего? — Нежка подошла к нему. — Где твоя кружка?
— Я убрал уже. Я уйду, ладно?
— Куда? Ночь скоро. Под кустом будешь спать, как заяц? Да там мокрое все! Боишься, что тебя утром кто-то увидит? Я встану раньше всех и провожу тебя, хочешь?
— Нет, Нежка. Мне надо идти.
— Да что ты… — сказала девушка тихо и, помолчав, добавила: — Давай молока тебе налью.
Нежата послушно достал канопку из мешка, протянул Нежке, и смотрел, как, зашуршав, перекинулась через край ведра голубоватая в темноте плоская и широкая струя.
— Пей, — настойчиво сказала девушка. — Сейчас молоко отнесу и приду, принесу тебе чего-нибудь в дорогу. Не уходи пока. Хорошо?
Нежата присел на сено, медленно выпил молоко и попытался сосредоточиться на молитве: «…Господи, пред Тобою все желание мое, и воздыхание мое от Тебе не утаися. Сердце мое смятеся, остави мя сила моя, и свет очию моею, и той несть со мною…»[2]