Цицианов
Шрифт:
При сем смятении тотчас дали знать князю Цицианову, генералу князю Орбелианову, коменданту и полицмейстеру Князь Орбелианов начал говорить царице, чтоб бросила кинжал, но она ничего ему не отвечала и ничего не делала. Тогда полицмейстер армянин, бывший еще при последнем царе в сей должности, носивший грузинское платье, взяв в руки теплую свою шапку, ухватил ею кинжал царицы и, выдернув из руки, причинил ей тем еще несколько ран на ладони. После этого она упала без чувств; а вступившие егери обезоружили прочих женщин, с осторожностью оборотив ружья прикладами и прижимая их оными к стенам покоя. Тот же час начали они отправлять их в путь, причем приказали осмотреть, не имеют ли они спрятанного под одеждой оружия. Молодая царевна, сидя на дрожках и увидя сие, вынула из кармана маленький перочинный ножичек, бросила егерям и сказала с усмешкой: "Возьмите, может быть, и это для вас опасно"».
На месте Лазарева вполне мог оказаться сам Цицианов. Кинжал и яд были в большом ходу не только на востоке. К тому же на Кавказе оказалось много людей, как русских, так и не русских, не стеснявшихся в средствах, чтобы отправить на тот свет вслед за Лазаревым и самого главнокомандующего. Поэтому совет Ф.В. Ростопчина, высказанный в письме Цицианову от 21 мая 1803 года, выглядит вполне резонным: «…Ты должен взять меры для собственной своей предосторожности: они еще охотнее употребляют яд, чем железо, и хотя благородно-мыслящему человеку и трудно решиться оказывать подозрение, но надобно однако же себя уверить и в том, что мы редко живем с честными людьми, а всегда почти с дурными» [328] .
328
Девятнадцатый век. Исторический сборник. Кн. 2. М., 1872. С. 11.
Под усиленным конвоем царицу и ее окружение повезли через Дарьяльское ущелье. Два гренадерских батальона и сотня терских казаков оказались не лишними — на всем протяжении пути отряду пришлось отбивать налеты горцев, которым царица Мария, по ее собственному признанию, заплатила за свое освобождение [329] . В рескрипте от 15 мая 1803 года Александр I сообщил, что «царица Мария и дочь ее, на жизнь Тифлисского полицмейстера посягнувшие, препровождены
329
Тучков С.А.Записки. С. 276.
330
АКАК. Т.2.С. 1113.
331
Потто В.А.Кавказская война в отдельных очерках… Т. 1. С. 329.
Отъезд большей части царской фамилии в Россию в 1803 году вызвал недовольство среди грузинских дворян. Царица Дарья, которую оставили временно в Тифлисе из-за болезни, перебралась под предлогом спасения от чумы в селение Мухран, где развернула «подрывную деятельность». Она распускала слухи, будоражившие народ (будто бы персидский шах послал к Тифлису огромное войско, царевичи Иулон и Парнаоз стоят на границе с многочисленными ратями, сильный отряд лезгин готов ее освободить и т. д.). Командиру Нарвского драгунского полка, расквартированного неподалеку от Мухрана, было поручено «присматривать» за беспокойной дамой. Вскоре были получены сведения, что она состоит в переписке с мятежными царевичами Иулоном и Парнаозом, что князья устраивают «съезды», на которых звучат неблагонамеренные речи. Когда Цицианов убедился, что никакие уговоры на Дарью не действуют, он приказал генерал-майору князю Орбелианову отправить ее в Россию, соблюдая все предосторожности, «…дабы не подвергнуть себя какому-нибудь несчастью, подобного тому, какое случилось с покойным Лазаревым» [332] . Предосторожности действительно были не лишними. В Мухране находилось много родственников и слуг царицы — было кому оказать сопротивление. Однако две роты егерей, окруживших резиденцию Дарьи 25 октября 1803 года, сразу сняли вопрос о каком-либо ослушании. Шесть унтеров под командой капитана убедились, что царица и ее окружение безоружны, после чего в ее покои явились офицеры с переводчиком и объявили ей «волю императора Александра I». Не мешкая под усиленным конвоем царицу отправили в Москву через Моздок, не считаясь с затратами на многочисленную свиту и капризы путешественницы поневоле. Избавление от этого «очага напряженности» обошлось казне недешево — в 10 тысяч рублей (напомним, что все таможенные сборы Грузии составляли тогда 45 тысяч рублей в год). Следует согласиться с мнением историка А.П. Берже о том, что удаление из Грузии всей царской фамилии было необходимо: «Из многочисленной семьи царевичей и их родственников не нашлось ни одного, кто бы стал за интересы народа; ни одного, кто показал бы что-нибудь кроме гнусного, мелкого своекорыстия и полного пренебрежения к бедствиям народа, пользуясь легкомыслием и невежеством которого каждый из высших лиц вербовал себе шайку почитателей и пособников для грабежа несчастного грузинского крестьянства» [333] .
332
Дубровин Н.Закавказье… С. 209.
333
Берже А.П.Присоединение Грузии к России. С. 23.
Самым опасным противником России считался царевич Александр, который по своей природной храбрости и способностям полководца пользовался уважением как среди грузинского дворянства, так и со стороны персидского шаха. Цицианов хорошо понимал необходимость его нейтрализации. В том же 1803 году он пригласил царевича вернуться на родину и обещал принять его с должным уважением. Одновременно всем дворянам-эмигрантам была обещана полная амнистия, но только в том случае, если они возвратятся из-за границы немедленно. Но тогда Александр отказался от предложения. Позднее, после нескольких лет участия в войне на стороне Персии, царевич увидел бесперспективность сопротивления и дал знать русским властям о своей готовности вернуться, но при условии проживания в Грузии. Ответ ему был передан через генерал-майора Несветаева: император решительно отказывал царевичу в возвращении на родину. 9 сентября 1806 года Несветаев получил письмо из Персии от знатного изгнанника: «Казахский моурав князь Иосиф Бебутов отправил ко мне письмо вашего высокошествия, и я его получил. В нем вы объявляете, что я нашел весьма хорошую мысль и что от всемилостивейшего государя получу великую милость и покровительство. Будьте уверены, что если я буду на моей родной земле, то это составит мое успокоение, благоденствие и великую государеву милость; а если не буду в моей отчизне, то не успокоюсь. Если вы меня оставите на моей родине — куда как хорошо; ежели вызовете в Россию, то сколько бы сокровищ вы мне ни посулили — зачем они мне? Не то, чтоб милостей Иранского государя не доставало как мне, так и находящимся со мной князьям; но если нас не будет в родной стране — каким бы богатством я ни обладал — не хочу. Вторая ваша мысль состоит в том, что если-де возвращусь, всемилостивый государь предаст забвению всё, что мы сделали и все вины наши простит как мне, так и состоящим при нас князьям, дворянам и прочим. Я против всемилостивейшего государя ни в чем не провинился и не имею никакой вины, да и не возьму ее на свою шею, потому что и я, и все находящиеся при мне князья дворяне и другие желаем жить в нашей родной отчизне. Теперь мое последнее слово таково: какой государь позволит мне жить в моей родной стране, тому я и буду обязанным рабом и служителем даже до последней капли крови. Прошу вас исходатайствовать мне одно повеление всемилостивейшего государя, дабы я пребывал в Грузии и тем успокоил бы свое сердце; а если вам так будет не угодно, то напишите мне одно верное письмо, чтоб я удостоверился, что мой человек получит доступ к высокому Двору, тогда бы я подал всемилостивейшему государю прошение через моего человека, и если государь обратит свой слух на мою просьбу, то это будет великою милостью. Из того, что я написал, если хоть одно исполнится и мой человек доставит мне от всемилостивейшего государя ответ на мое прошение по моему желанию, тогда я и в Грузию прибуду и всемилостивейшему государю служить буду так, как святые мученики служили Христу, проливая за него кровь, подобно сему и я долг имею за государя пролить кровь и служить. Это есть мое полное и истинное слово, а там — воля ваша» [334] . Судя по заключительным словам, царевич Александр добивался личной встречи с императором, поскольку сомневался, что «посредники» адекватно рисуют главе России картину происходящего. Кроме того, такая встреча или связь через собственного представителя значительно поднимали статус самого царевича. Однако правительство России ни под каким видом не соглашалось на проживание Александра в Грузии. Этот незаурядный человек так и умер за пределами своей родины.
334
АКАК. т. 3 с.68.
Такова же была судьба и других его братьев. По делу сторонников царевича Парнаоза во время осады Эривани было арестовано 73 человека. Следственная комиссия, составленная из трех человек, начала работать 2 апреля 1805 года. Поскольку в целях сохранения секретности для оформления протоколов не использовались канцелярские служители, дела рассматривались очень медленно. Процесс носил откровенно политический характер, контроль над ним осуществлял сам Цицианов, который постоянно был в походах. Фактически следствие зашло в тупик, так как оказалось, что для допроса надо арестовать чуть ли не всех грузинских князей. Чтобы как-то разрядить ситуацию, всех подозреваемых разделили на три категории: 1) явные мятежники, находившиеся на службе и «старавшиеся» изменить; 2) захваченные с оружием в руках вместе с царевичами, но покинувшие их и арестованные уже в своих домах; 3) те, которые не приносили присяги и потому свободны от обвинений в ее нарушении. В конце концов дело пришлось, как говорится, спустить на тормозах, после того как «в политических видах» получили прощение царевичи Иулон, Парнаоз и один из самых активных заговорщиков князь Чавчавадзе. После этого вести следствие против рядовых участников возмущения было уже нелепо [335] .
335
Там же. С. 10, 103-105.
Лишив представителей грузинской царской фамилии права проживания в Грузии, Александр I и его наследники озаботились тем, чтобы Багратиды были материально обеспечены и «обласканы» чинами, высокими должностями и наградами. Губернаторам Тулы и Воронежа было предписано строго следить за сосланными туда царевичами Иулоном и Парнаозом: не стеснять их свободы, но не разрешать отлучаться из города, каждые две недели докладывать о поведении. На содержание «эмигрантов по принуждению» на первых порах выделялось по 300 рублей в месяц [336] . На эти деньги в российской провинции можно было жить если не по-царски, то уж точно по-барски. Затем царевичи могли проживать где угодно, кроме Грузии. В 1800 году царская семья насчитывала 66 человек, причем грузинский двор отнюдь не блистал роскошью [337] . До 1803 года члены царской фамилии получали доходы от своих уделов; после переезда в Россию эти доходы были заменены пенсионами. Сделано это было не столько для «удобства» царевичей, сколько для того, чтобы разорвать связь между ними и поместьями, в которых они являлись не только полновластными хозяевами, но и правителями. Материальная выгода царевичам была налицо: суммарный доход от недвижимости составлял около 35 тысяч рублей в год, а сумма пенсий — 91 тысячу рублей. Но оборотной стороной этой императорской щедрости стала жизнь вдали от родины. Чтобы «укоренить» царевичей и их потомков в России, по указу от 22 августа 1804 года Давиду Георгиевичу «как ближайшему к праву бывшего Грузинского наследства и опытами верности его к России известному» были выделены средства для приобретения двух тысяч крепостных. Его братья Вахтанг, Мириан, Иоанн, Баграт получали возможность
336
Там же. Т. 2. С. 1029.
337
Берже А.П.Присоединение Грузии к России. С. 366.
После удаления фамилии Багратионов из Грузии на плечи российского имперского правительства легла вся тяжесть управления этой страной и теми закавказскими «провинциями», которые включались в состав империи после 1801 года. Прежде всего требовалось выработать основные административные принципы.
Цицианов был сторонником жесткого стиля. В докладе на высочайшее имя от 13 февраля 1804 года он писал: «Природа, определившая азиатские народы к неограниченной единоначальной власти, оставила на них неизгладимую печать свою. Против необузданности и упорства нужны способы сильные и решительные. Кротость российского правления почитают они слабостью и разными пронырствами укрываются от гонения законов, хвастают ненаказанностью порока… Слово закон не имеет для них никакого смысла и что они стыдятся повиноваться капитан-исправнику родом и чином не знатному. Для них все ново, для нас все странно; недостаток переводчиков усугубляет затруднение; судья и проситель не понимают друг друга, и оба остаются недовольными» [338] . Он предложил занять пост губернатора Тучкову, а когда тот отказался под предлогом несклонности к гражданской службе, объяснил: «…Грузины — народ военный, и обстоятельства и положение сей земли требуют, чтоб управляющий оной был человек военный…» [339] В то же время Цицианов вовсе не полагался на одну грубую силу. Он осознавал важность символов. Так, например, в 1805 году он лично составил церемониал представления императорской грамоты о принятии в подданство Шекинского ханства. Возглавлять шествия должен был «один почетный бек, и за ним 50 человек татар и армян по 2 в ряд». Далее шел взвод солдат, потом — четыре офицера и за ними — главный русский воинский начальник в ханстве — майор Тифлисского мушкетерского полка Ребиндер. Саму грамоту нес батальонный адъютант, а замыкал кортеж взвод пехоты. На пути движения кортежа устанавливались «боковые патрули из егерей от средины на 20 шагов и друг за другом в 8 шагах». «Когда сей кортеж будет подходить за 50 сажен к Нухе, тогда из крепости холостыми картузами из всякого орудия сделать по 10 выстрелов для салютации весьма редко; на воротах города играть городской музыке на трубах и в литавры бить до тех пор, как войдет в диван-ханэ майор Ребиндер с грамотой». Грамота и рескрипт императора должны были публично зачитываться на русском и арабском языках, после чего документы торжественно вручались Селим-хану. Во всех мечетях города должны были совершиться пять молитв «за здравие Его императорского величества всемилостивейшего Государя Императора Александра Павловича и всего Императорского дома». После окончания церемонии кортеж в обратном порядке возвращался к месту расквартирования войск [340] .
338
Дубровин Н.Закавказье… С. 460.
339
Тучков С.А.Записки. С. 277.
340
АКА К. Т. 2. С. 656.
Важной чертой Цицианова как администратора являлось то, что он трезво оценивал возможность проведения той или иной административной реформы. Ему было понятно: нельзя внедрить новую правовую систему одним росчерком пера, даже пера царского. Он открыто заявил Александру I, что «законы долженствуют изгибаться по нравам, ибо сии последние едиными веками, а не насильственными способами преломляются» [341] . Здесь мы сталкиваемся с явлением, довольно распространенным в административной практике России: более или менее выраженным противостоянием центральной и местной власти при решении вопросов управления или законодательства. Чиновники в Петербурге склонялись к «теоретизированию», составлению стройных схем без четкой связи с местными реалиями. Их коллеги на имперских окраинах, не отрицая основных принципов предлагаемых реформ, видели нереализуемость многих положений. Н.Дубровин, изучавший процесс внедрения российских процессуальных норм в Закавказье, имел все основания писать: «Судопроизводство со всей форменностью русского законоположения было дико для грузинского народа, не вселяло к себе никакой его доверенности, и все обитатели искали суда и расправы у одного только главноуправляющего, т. е. у верховного лица, сообразно прежнему обычаю. Закоренелые предрассудки заставляли жителей всех мест Грузии стекаться в Тифлис, и хотя главнокомандующий, резолюцией на прошении, отсылал просителя в суд, но тот вовсе не являясь туда, вторично обращался к главнокомандующему с той же просьбой и довольствовался его решением, даже и тогда, если бы оно заключалось в двух словах: прав он или виновен» [342] .
341
Дубровин Н.Закавказье… С. 462.
342
Там же. С. 461.
11 июля 1805 года Чарторыйский высказал мнение в пользу того, чтобы разрешить дагестанским и закавказским ханам приезжать в Санкт-Петербург или направлять депутатов с подношением дани. Таким образом в столице надеялись достичь «большего к себе расположения» восточных владык. Цицианов же увидел в этом серьезную опасность «умиротворения» края, поскольку поднаторевшие в интригах ханы и их приближенные, пользуясь медлительностью почтового сообщения между Кавказом и Петербургом, могли запутывать дела до крайней степени. Хан мог в любой момент сослаться на мнимое или неосторожное распоряжение столичных чиновников, а главнокомандующему пришлось бы вступать в каждом таком случае в долгую и утомительную переписку. Не стоит и говорить о неизбежном потоке жалоб, который обрушился бы на представителей коронной власти на Кавказе и который потребовал бы соответствующей реакции. Цицианов ответил Чарторыйскому «разочаровывающим» письмом: «Сближение новопокоряющихся народов с нравами российскими не может совершиться от позволения ежегодно возить дань в Санкт-Петербург потому, что нравы и обычаи так легко не приобретаются и не переменяются, и шестимесячное пребывание персиянина в Санкт-Петербурге недостаточно переменит в нем склонность к неправильному стяжанию имения, не может поселить в него любовь к ближнему и истребить в нем самолюбия, коему он приносит в жертву не только пользу общественную или пользу ближнего, но и нередко и самую жизнь сего последнего, буде он его слабее, ни о чем так не заботясь, как о собственной своей пользе и прибытке. Разность веры много препятствует магометанину подражать нашему обычаю и нраву; и будучи воспитан в правилах своей веры, он приучается от мягких ногтей презирать все то, что идет от христиан, почитая нас врагами своей религии, а у врага непросвещенный человек никогда перенимать не станет». Далее главнокомандующий уверял главу внешнеполитического ведомства, что прорусская ориентация тамошних владык объясняется не их симпатией к России, а исключительно страхом перед персами [343] . О своих политических партнерах генерал был самого невысокого мнения: «Кто может исчислить персидские обманы(курсив наш. — В. Л.),бесстыдство, коварство и самую измену, огрудным молоком в ханов здешних вливаемые?! Требуя шелком приношение от Селим-хана (текинского. — В.Л.),можно, наверное, ожидать и слышать от него предлогами невзноса оного неурожай, дождливое лето, вредное для червей, стужу, повредившую тутовые деревья, и прочее. Какое же из сего обмана истекает затруднительное последствие? С одной стороны, исследование и изобличение ханов несовместное с достоинством империи; наказание же, хотя и выговором, еще менее прилично; с другой стороны, он в обмане укореняется и кичится персидской хитростью; они сим называют обман, почитая, что всегда могут обмануть европейца этой неизученной хитростью персидской…» [344]
343
Там же. С. 467.
344
Там же. С. 469-470.