Цицианов
Шрифт:
Слова о «радостном событии» объяснялись просто. Для Цицианова самым простым выходом из положения было бы проведение сравнительно удачной военной демонстрации с участием молодого гвардейца, умелое составление «трескучего» рапорта, превращавшего эту демонстрацию в серьезное военное предприятие и дававшего право представить к наградам наиболее отличившихся участников, разумеется, включая заезжего столичного искателя приключений. Потом можно было придержать его где-нибудь в штабе до «настоящего» ратного успеха и, наконец, отправить в Петербург с донесением о таковом. Поскольку существовала традиция награждать добрых вестников чином или орденом (масштаб зависел от радости монарха), схема выглядела безупречной. Однако здесь она, как мы видим, не годилась. Во-первых, сами старшие Воронцовы не желали такой «дармовой» награды, которая, по правде сказать, компрометировала человека в глазах военного сообщества. Да и сам Михаил Семенович был в числе тех, кто желал, кроме вожделенного Георгиевского креста, получить еще и реноме «рубаки». Во-вторых, Цицианов, щепетильно относившийся к солдатской чести, скорее всего, только из вежливости и осторожности предложил «бескровный» вариант. Осторожность его была более чем обоснованной. На войне того времени, а тем более на войне кавказской, командир имел даже больше шансов сложить голову, чем простой солдат. Неприятельские стрелки, среди которых имелись настоящие виртуозы своего дела, старались выбить человека в офицерском мундире. Гибель молодого и знатного князя, единственного на тот момент продолжателя знаменитого рода, могла произвести сильнейшее впечатление в обществе. Представление о потерях — вещь крайне субъективная. Во время Аустерлицкого сражения в 1805 году,
«Не можете вообразить вы, любезный граф, с каким нетерпением я жду о ваших делах известия, дрожа собственно за вас и, спасши вас от вернейшей пули, на штурме могущей быть, боюсь, чтобы там вас не нашла. На Бога во всем пространстве положись, то цел и здоров будешь. Я завтра отсель уезжаю. Плену взято обоего пола более 17 тысяч: кусок благородный! Письма, вчера доставленные, высылаю. Дядюшка ваш не соглашается посылать вас курьером, твердит только, чтоб вас беречь. Кой час кончится дело, приезжайте в Тифлис. Я в Име-ретию, может быть, пойду… А мне прошу верить, что душой и сердцем вам преданный князь Цицианов. Почтенному товарищу Василию Семеновичу (Гулякову. — В.Л.)мое почтение прошу сказать и желание успеха».
Цицианов приложил немало усилий, чтобы М.С. Воронцов получил, кроме чина, еще и вожделенный орден Святого Георгия Победоносца. Главнокомандующий сам откровенно писал об этом своему протеже 28 октября 1804 года. Он сообщал, что трижды беспокоил по этому поводу князя А. Чарторыйского (еще одно свидетельство, что именно этот царедворец был ходатаем за него перед императором). Чтобы доказать свои усилия, к письму даже приложена выписка из реляций о боях с персами: «Не могу особенно не рекомендовать при мне находящегося за бригадир-майора несменяющегося лейб-гвардии Преображенского полка поручика графа Воронцова, который, деятельностью своей заменяя мою дряхлость, большою мне служил помощью и достоин быть сравнен с его сверстниками господами Васильчиковыми, переименованными из камергеров вышними против его чинами. О сем дерзаю всеподданнейше представлять, зная священные правила справедливости Вашего императорского величества, по строгости коих служба и рвение сего молодого офицера, обещевающего многое для пользы службы, заслуживает всеконечно всемилостивейшего Вашего императорского величества внимания к ободрению его». Обнадеживающе выглядела ссылка на Федора Исаевича Ахвердова, будто бы слышавшего о включении Воронцова в списки награжденных этим почетнейшим орденом. Полковник с грузинскими корнями, командовавший понтонными ротами в Петербурге, Ф.И. Ахвердов имел брата Николая Исаевича Ахвердова, генерал-майора, служившего с 1799 года воспитателем великих князей Михаила Павловича и Николая Павловича и потому бывшего в курсе всех придворных новостей. Когда же пришло известие о награждении молодого Воронцова крестом на оранжево-черной ленте, генерал от инфантерии лично поздравил капитана. Вряд ли кто-то еще из офицеров Грузинского корпуса удостаивался такой чести. Но отношения в «обществе» имеют свои правила. Подобные поздравления являлись своеобразным напоминанием клану Воронцовых о необходимости защищать имя главнокомандующего в коридорах власти. Не случайно в следующем письме Цицианов просил узнать ситуацию в столице: «Буде можешь узнать, скоро ли думают меня отпустить…» [311] Разумеется, свои связи генерал использовал не только в «личных целях». В одном из писем М.С. Воронцову он просил его помочь в назначении пенсии жене пехотного поручика, умершего в Тифлисе от лихорадки и оставившего семью без средств к существованию [312] . Впрочем, кавказская боевая романтика молодому графу М.С. Воронцову довольно быстро надоела, и 30 декабря 1804 года он писал Арсеньеву, который в то время отправился воевать в Италию: «Весьма я желал быть с вами и, быв уже два года в сих диких варварских местах, увидеть войну и в тех местах, где климат, места, люди и всё уменьшает неприятности оной, в тех местах, где случится в воскресенье быть в сражении, в понедельник на бале, а во вторник в театре…» [313]
311
Там же. Т. 36. М, 1890. С. 22.
312
Там же. С. 29.
313
Там же. С. 82.
Сотрудничество с Воронцовыми было взаимовыгодным. Цицианов принял отпрыска знатного рода «ласково», дал ему возможность отличиться, в донесениях о боевых действиях всячески превозносил заслуги молодого князя. В данном случае кривить душой ему не приходилось: Михаил Семенович действительно доказал свою храбрость в боях и на Кавказе, и в Отечественной войне 1812 года. Чин капитана, ордена Святого Владимира 4-й степени и Святого Георгия 4-й степени, заслуженные им в походах на Белоканы и Эривань, не являлись дармовым украшением, как это нередко было в случаях с другими «фазанами» (так насмешливо называли офицеров-гвардейцев, прилетавших на Кавказ для «ловли счастья и чинов»). В свою очередь, в своих приватных письмах сын одного канцлера и племянник другого в самом выгодном свете выставлял деятельность своего покровителя. А письма эти, между прочим, попадали в руки самого императора [314] . О доверительности отношений А.Р. Воронцова и П.Д. Цицианова красноречиво говорит тот факт, что первый советовал своему племяннику сообщить главнокомандующему о непорядках на карантинном посту в Моздоке (через который М.С. Воронцов проезжал по пути в Тифлис) и даже взять взаймы у генерала солидную сумму, поскольку курьер с денежным переводом застрял на Военно-Грузинской дороге [315] .
314
Там же. Т. 32. С. 468.
315
Там же. С. 475.
Есть основания полагать, что у Цицианова имелись связи и в кругах, кои в просторечии именовались «немецкими». Речь идет о выходцах из прибалтийских губерний, занимавших значительные посты в правительственном аппарате империи.
В одном из писем М.С. Воронцову в 1804 году главнокомандующий просил передать «почтение» Александру Христофоровичу Бенкендорфу — тогда еще 22-летнему офицеру Семеновского полка и будущему шефу жандармов и начальнику печально известного Третьего отделения. Скорее всего, здесь мы видим проявление внимания к его отцу — генералу от инфантерии Христофору Ивановичу Бенкендорфу — отставному рижскому военному губернатору. С симпатией к Цицианову относился и П.В. Завадовский, отметивший его ратные успехи еще в Польской кампании. Этот влиятельный вельможа в письме тому же Воронцову от 16 сентября 1803 года высказывался по поводу ситуации в Закавказье так: «Дела брани там (в Грузии. — В.Л.)быть могут, а начальник князь Цицианов — в ремесле военном с отличным талантом и духа непреоборимо го» [316] . Даже случившаяся под Эриванью неудача не изменила отношения Завадовского к Цицианову. В письме Воронцову от 9 ноября 1804 года так комментируются события в Закавказье: «Князь Цицианов, принужденный не силой неприятеля, а не деятельностью своего помощника оставить Эривань, располагает опять его добывать, что нужно непреложно, дабы тамошние народы, возбодрившись неудачей, не вышли из страха и не подняли ушей. Войска, как я слышу, усилены, начальнику полным образом развязаны руки, и князь
316
Там же. Т. 12. М, 1877. С. 277.
317
Там же. С. 284.
318
Там же. Т. 32. С. 479.
В числе друзей Цицианова мы видим и Федора Васильевича Ростопчина, того самого, который в 1812 году «сжег Москву». Родоначальником Ростопчиных считался прямой потомок Чингисхана, выехавший из Крымской орды в начале XIV века. Молодому гвардейскому офицеру (он служил в Преображенском полку одновременно с Цициановым) покровительствовали Воронцовы, а затем граф С.П. Румянцев. Однако ему не удалось занять достойного положения при дворе Екатерины II, называвшей его за экстравагантность «сумасшедшим Федькой». Ростопчин попытался сделать карьеру при дворе наследника Павла Петровича, оказался рядом с ним в день кончины императрицы и в 1796—1800 годах стал одним из главнейших лиц в государстве. Его считали фактическим конструктором внешней политики России в конце XVIII столетия. Генеральная идея Ростопчина — раздел Турции, по которому Петербургу доставались Румыния, Болгария и Молдавия, а Греция становилась независимой республикой под протекторатом России. Будучи уволенным в отставку незадолго до убийства Павла I, Ростопчин вернулся на службу только в 1812 году и занял пост московского главнокомандующего. Важно отметить то, что Ростопчин был сторонником присоединения Грузии и всячески подталкивал императора к этому шагу.
Таким образом, у Павла Дмитриевича Цицианова были очень влиятельные покровители в самых верхних эшелонах власти. При этом наш герой сумел заручиться поддержкой как молодых друзей императора (Кочубей, Чарторыйский), так и «екатерининских орлов» (братья Воронцовы, Завадовский).
Еще одной причиной того, что выбор остановился на Цицианове, стало то, что в Петербурге помнили о твердости и деликатности, проявленных генералом в процессе лишения престола последнего польского короля Станислава Августа Понятовского. В 1802 году император уже был убежден в необходимости депортации членов грузинского царствующего дома, и для выполнения подобной операции лучше всего подходил человек, обладавший таким уникальным опытом. Наконец, по своей крови и духу Павел Дмитриевич был самой подходящей фигурой на тот момент. Грузинские корни, родство с царствующей династией позволяли ему не чувствовать себя чужаком в Закавказье. Об этом еще раз напомнил состав грузинской депутации, подтверждавшей желание Картли-Кахетии войти в состав России: малолетнего царевича Михаила Георгиевича сопровождал в числе прочих князь Цицианов [319] .
319
Романовский В.Е.Очерки из истории Грузии. С. 301.
8 сентября 1802 года Александр I подписал рескрипт, адресованный Цицианову. Этот документ можно назвать наставлением для нового главнокомандующего, краткой программой его действий на ближайшие месяцы и даже годы. Суть действий, по мысли императора, заключалась в том, чтобы «…народу сему дать почувствовать, что ни отдаленность его, ни трудность сношений не воспрепятствуют ему участвовать в благости Российского управления и что никогда не будет он иметь причин раскаиваться, вверив судьбу свою России».
В практическом отношении первостепенным было удаление из Грузии царицы Дарьи, вдовы царя Ираклия. Пребывание в Тифлисе активной противницы присоединения Грузии к России являло собой постоянную угрозу мятежа под лозунгом восстановления национальной независимости и династии Багратидов. Сначала надлежало уговаривать царицу уехать добровольно, а в случае упорства предписывалось употребить силу. Следующим шагом должна была стать разработка действенных мер по обороне края от внешних врагов. При этом Александр I советовал учесть «Мнение графа Валериана Александровича Зубова о занятии Сальян и Баку». Екатерининский любимец, бывший начальник Цицианова в Персидском походе 1796 года, на своем опыте убедился, что походы в Закавказье — вовсе не легкая прогулка. В вышеупомянутой записке он фактически уклонился от определенного ответа по поводу целесообразности военных планов, предложенных Цициановым, и посоветовал обратить внимание прежде всего на «устройство» самой Грузии, поскольку только наличие прочного тыла создавало условия для военных предприятий. Примечательно, что Зубов ни слова не сказал ни о «прибыльности» присоединяемых территорий, ни о «несении просвещения во тьму варварства». Он акцентировал внимание на политическом значении будущего похода, в успехе которого не сомневался. Взятие Дербента, по его мнению, имело не столько экономические, сколько военно-политические последствия. Этот город с хорошей гаванью должен был стать опорным пунктом для последующих территориальных «приращений». Кроме того, Зубов указывал на то, что Александру I выпала возможность продолжить дело Петра Великого и Екатерины Великой: «Ничто столько не делает впечатления в народе, как счастливая война, ежели она ему не изнурительна. Победы и приобретения возвышают понятия его о Правительстве, усиливают доверие к его мудрости и покоряют ему разумы силой удивления. Сколь нужно сделать такое впечатление в России, нет нужды здесь доказывать. Благотворные намерения Ваши в ее пользу тогда только с успехом могут совершиться, когда все силы народной приверженности, любви, а особливо удивления будут соединены в руках Ваших. Одни просвещенные люди могут хвалить Ваши учреждения. Народ должен им удивляться, верить и идти к счастью. Первым дозволено видеть в Вас Государя мудрого, кроткого и благонамеренного. Последний, объятый Вашей славой, должен на Вас взирать как на силу чрезестественную, самым небом руководимую. Тщетны здесь все метафизические идеи о просвещении народа. Свежие бедствия Государства сильного (намек на революцию во Франции. — В.Л.)научают нас между прочим и тому, сколь не основательно желать управлять народ истинами отвлеченными. Между тем и в России начинают умствовать. Всякое новое установление Правительства рождает толки и встречает противоречия. Люди, не постигшие еще обязанностей своих, рассуждают уже о правах своих. Таким образом, правительство во всех благотворных своих видах найдет затруднение или по крайней мере охладелость в исполнении. Из сего видно, сколь нужно усилить доверие к нему в народе. Война отваленная (завершенная. — В.Л.),победы быстрые, торжество бескровное, приобретения важные, слава издали всегда более оглушающая, что может более сего возвысить мудрость и силу Правительства в очах народных. Победами и славой наилучшие законодатели пролагали в сердцах народа путь законам. Сию истину чувствовали и Петр Великий, и Екатерина II. Поход Персидский считали они венцом своей славы. И как судьба Вам предоставила совершить то, что тщетно они предпринимали, то и нужно, чтоб экспедиция сия была соразмерна славе и величию России».
Слова о законодателях и законах в контексте завоеваний в Закавказье совсем не случайны. В начале царствования Александр I остро нуждался в упрочении своих позиций в связи с предполагаемой программой политических преобразований. Зубов предложил составить подробный план операции, в разработке которого кроме самого Цицианова должен был участвовать еще кто-то, облеченный доверием императора. Что стоит за этим явно акцентированным пунктом, сказать сложно — недружелюбие ли к человеку, бывшему явно «на подъеме», или «подстилка соломки» на тот случай, если затеваемая экспедиция потерпит фиаско (в таком случае автор записки мог бы заявить: «Я предупреждал о необходимости тщательной подготовки!»).