Цикл романов "Целитель". Компиляция. Книги 1-17
Шрифт:
Инка уже сидела внутри, за сквозистым, выпуклым полушарием, и радостно махала мне. Я оперся руками о скользкую стеклянную округлость, и заглянул внутрь.
Улыбающиеся Инкины губы дрогнули, пригашивая радость, но тотчас же расплываясь в ласковости. Почуяв мою тревогу, возлюбленная приложила ладони изнутри, напротив моих пятерней, и погладила их сквозь прозрачную толщу.
— Да вы не волнуйтесь, — послышался голос пилота за спиной, — машинка надежная, проверенная! Я на ней дважды в «Бездну Челленджера» опускался, и хоть бы что!
— Успокоили, — хмыкнул я.
На корме стало людно — суетились «богатырские» спецы, а пилот, расшаркиваясь перед Наташей, приглашал ее на борт. Талия послала мне воздушный поцелуй, и живо поднялась на покатую палубу «Пионера».
— Приготовиться к погружению! — разнеслась команда, дрожа металлическим призвуком.
Все были заняты, действуя без суеты и спешки, и только двое любопытствующих бездельников путались под ногами — я и Каплан, сбежавший из Москвы на Курилы, «лишь бы зря не волноваться».
— Что, Борис Соломонович, — заговорил я, бодрясь, — не спокойно?
— Ой-вей, Михаил Петрович, — длинно вздохнул главред. — С чего тут будешь спокойным? Глубина, как космос, и еще не ясно, где опасней! Вот вернутся девчонки, и я буду радоваться рейтингам. А пока… Жду. Терплю. И тайком глотаю таблетки! Дать? Успокаивающее, на травках…
— Да нет, — вежливо улыбнулся я, — спасибо.
— Понимаю… — грустно покивал Каплан. — Знаете, Михаил Петрович… Я ведь старая акула пера и гиена телекамеры. А теперь еще и аллигатор клавиатуры, хе-хе… Много чего повидал, многих пережил. Вот, недалекая интеллигенция хвалит хрущевскую «оттепель», да ведь то обманка была! Нам вдохновенно врали, критики Сталина жидко испражнялись своими вонючими чернилами на вечную и добрую память о вожде, и мне, знаете, приятно, что на самом верху начали-таки говорить правду. Лучше поздно, чем… — он задумчиво пожевал губами, рассасывая пилюльку. — Честно скажу: не знаю, стоит ли возвращать Волгограду фамилию Иосифа Виссарионовича, но вот площадь Сталина в Новомосковском районе — это здорово, это справедливо! Бывали там, видели памятник? Вучетича работа. Скульптор умер, но дело его живет! Я к чему всё это? Понимаете, Михаил Петрович…
— Миша, — улыбнулся я, — просто Миша.
— Понимаете, Миша… — Каплан слабо отзеркалил мою улыбку. — Думаю, вижу — до Мира Полудня нам еще далеко, но уже развиднелось… Утро, Миша, утро настало! Мне ли не знать? Помните, какие обсуждения шли по реформе образования? Буря! Гром и молнии! Я тогда тоже спорил, пытался перекрикивать самых голосистых. «Чего вы развопились? — надсаживаюсь. — Дети как учились десять лет, так и учатся! По тем же учебникам! Просто учителей подняли повыше, платить стали побольше, а в пединституты сейчас — не хилый конкурс, как моя внучка выражается. В педвузы берут тех, у кого за душой ярко выраженный педагогический талант. Разве это неправильно? Разве наши с вами дети не достойны того, чтобы уроки вели учителя высшей квалификации?»
— Помню! — фыркнул я. — Вой стоял, как вонь!
— Да-а… — зажмурился Борис Соломонович. — Впрочем, все тогдашние заголовки, вроде «Вторая культурная революция», отличались, на мой взгляд, излишней крикливостью. А самое интересное… — он стыдливо хихикнул. — До меня лишь годы спустя дошло, какую колоссальную работу провернул Юрий Владимирович. Мы становились свободней, не растеряв ни равенства, ни братства! Наши «звезды» стали чаще выезжать за границу… А сколько у нас новых авторов появилось, вокально-инструментальных ансамблей, художников? Но ведь Главлит никто и не думал закрывать! Любую книгу, песню, фильм или полотно обязательно пропустят через фильтры худсоветов. А как же! Свобода творчества допускает детскую порнографию или, там, половые извращения? Значит, надо отмыть эту свободу от грязи, выстирать и высушить! — помолчав, пожевав губами, он продолжил вполголоса: — Лет десять назад это началось… Да нет, раньше! Политика гласности! Никаких указов в «Правде» или в «Известиях» не печатали. Помню, нас тогда — редакторов, режиссеров и прочих худруков — собрали в Кремле, и Андропов негромко так, доходчиво внушал: «Творчество — это важнейший культурный ресурс, это бескровное оружие в борьбе с империализмом, и победы нужно
— Гласность… — хмыкнул я невесело. — Помню, как же. Газеты стали на диво интересными! Я тогда только «За рубежом» брал в киосках, да «Неделю». Ну, «Комсомолку» еще. А потом, смотрю, и «Труд» расхватывают, как горячие пирожки! И «Красную звезду»… Даже «Сельскую жизнь»!
— Да-да-да! — со смехом подхватил Каплан. — А я-то во всем этом варился, можно сказать! От нас как раз «Всеобщее Вещание» отпочковалось, на Шаболовку переехало… Ох, и суеты было… Им только года через два настоящую Шуховскую башню выстроили, в триста пятьдесят метров — в двадцатых-то, при Ленине, металла не хватило на полноценную вышку… «Шаболовцы» просто горели энтузиазмом! Да мы и сами тогда раскрутились. Раньше, знаете, я ходил на работу, а в те годы — бегал! Ах, какие мозговые штурмы мы затевали… Какие идеи воплощали… «Поле чудес»! «Последний герой»! «Орел и решка»! До сих пор жалею, что не успел зазвать «АББУ» — распалась группа… Зато как гремела «Куин» в Лужниках! Как выкладывался Фредди Меркьюри, хоть уже и болел тогда, исхудал весь… А во Дворце Съездов надрывался Майкл Джексон — он с Москвы, по-моему, и начал свое мировое турне… Как бишь его… «Дэнжурез Уорлд Тур»! И хоть кто-нибудь имел понятие, под каким строжайшим контролем всё происходило? Насколько въедливо, дотошно проверялись и перепроверялись сенсации в прессе? Помните, как в «Ленинском университете миллионов» грамотно препарировали «Архипелаг ГУЛАГ»? А как тонко высмеивали солженицынские перлы? И ведь никто не видел телевизионное закулисье изнутри, не ведал, чего нам стоило вернуть доверие зрителей! Но сейчас я доволен. Почти счастлив! Если бы еще о девчонках не тревожиться…
— Аналогично! — фыркнул я невесело.
— К погружению! — рявкнули динамики.
Заворчала могучая лебедка, натягивая тросы. «Пионер» чуть приподнялся над палубой, чиркая полозьями. Наташа с Инной истово замахали в обзорное окно, старательно лучась.
Прибежала Рита, бросив свой пост модератора, и замахала обеими руками, закричала:
— Пока, пока!
Экипаж батискафа ее не слышал, но понял — девичьи улыбки за иллюминаторами зацвели еще пуще. «Пионер» заскользил по слипу, и погрузился в холодное море. Волнение было несильным, но, стоило отцепиться стропам, батискаф закачало.
Тросы пошли вверх, качаясь вислыми маятниками, а глубоководный аппарат плавно скрылся под водой. Минуты не прошло, как розово-белая тень стала смутным пятном, постепенно растворяясь в биении волн.
Тот же день, чуть позже
Курильский желоб, борт батискафа «Пионер»
Наташа, не отрываясь, смотрела за борт. Чернила… Тушь…
Прожектора высвечивали воду, на диво прозрачную, но ничего, кроме планктонного «снега» да огромных креветок, не попадало в скрещенье лучей.
«Надо же…»
Каких-то полчаса назад Эдуард Второй бодро отрапортовал по ультразвуковой связи: «Готов к погружению. Отпускайте!», и вот уже… Талия бросила взгляд на глубиномер. Мерцавшие малиновые цифры складывались в «3810 м».
Батискаф скользил вниз, будто пикируя. Солнечный свет пропадал быстро. Серо-зеленые краски меркли на глазах, вода наливалась мраком бездны…
Смешно, конечно, говорить о бездонности, когда до этого самого дна считанные километры. Но хихикать можно наверху, на суше или на палубе, а здесь, в титановой скорлупе, поглощенной влажной тьмой, смеяться как-то не тянет…
Оттикала четверть часа. Коротко прошипел кислородный соленоид. Замигал зеленый огонечек, и громкоговоритель сказал «металлизированным» голосом:
— «Пионер», это суша. Проверка связи.
Пилот подтянул микрофон, и забубнил, шаря глазами по панели управления:
— Суша, это «Пионер». Глубина — четыре тысячи семьсот шестьдесят метров. Скорость погружения — один и восемь метра в секунду. Системы жизнеобеспечения работают штатно.
Сообщение пронизало воду со скоростью звука, и вот донесся отклик: