Цикл романов "Целитель". Компиляция. Книги 1-17

Большаков Валерий Петрович

Пара краулеров, накручивая гусеницы, подлетели к суставчатым опорам.

— Встретим академика на станции? — неуверенно поинтересовался Дворский.

Кудряшов насмешливо фыркнул.

— Плохо ты знаешь Лаврентича!

Юркий «ползун», подобравший пассажира, затормозил возле парочки, и в наушниках забился нетерпеливый, взволнованный голос Янина:

— Падайте! Быстрее! Что вы там нашли, не томите!

— Сам увидишь! — хихикнул Кудряшов, ловко вскакивая на платформу краулера, и хватаясь за раму.

— Чертовы медики! — негодовал Валентин Лаврентьевич. —

Полгода отпуск! Да я чуть не чокнулся на этой даче, на этом пляже! Вот же ж, инквизиторы…

Всю дорогу молодой, зубастый водила гнал вездеход по настоящему тракту, пока не выехал на серый матовый простор, закольцованный останцами купола.

За несколько лет все его обломки, почти утратившие прозрачность, вывезли, а круглую площадь зачистили до основания, просеяв каждую щепоть реголита.

Посередине инопланетной базы темнел квадратный провал, уводивший на нижние, подлунные горизонты. Прямо над «черным квадратом» серебрилась ферма на опорах, удерживавшая подъемник — он опускался в подобие атриума, как ведро в колодец.

Дворский покачал головой — это ж сколько месяцев они разгребали завалы! Верхние три горизонта обрушились еще в мезозое, когда грянул планетоид. Правда, и на минус четвертом ярусе лестниц не водилось — рептилоиды предпочитали пользоваться пандусами…

— Мы думали, что и пятый горизонт развалился, — ворчливо излагал Бур Бурыч, — ан нет! Завал мы расчистили за одну лунную ночь…

Подъемник опустил всех троих на глубину метров сорока. В мечущемся свете налобных фонарей гнулись и шатались наклонные стены, уходившие к «обычному» потолку. Янин не сдержался, сиганул вперед — и малая гравитация тотчас же наказала его. Академик упал и перекатился.

— Осторожнее! — вскрикнул Дворский.

— Разучился! — отдалось в наушниках смущенное кряхтение.

— Да будет свет! — торжественно провозгласил Кудряшов, и трапециевидный объем залило резким голубоватым сиянием.

— О-о-о… — молитвенно затянул Янин.

Дальней стены не существовало. Возможно, что огромный проем миллионы лет назад перекрывался створами, но сейчас он был полон ломаных балок и крученых труб. Они блестели, как новенькие, с синеватым отливом.

— Наверху, точно над этим местом, мы обнаружили круглую площадку, — рассказывал Бур Бурыч. — Предполагаем, что это огромный лифт… А все эти балки выплавлены из местного «нифе»… Валь, да ты не туда смотришь! Дался тебе этот прокат… Сюда глянь!

Академик круто развернулся, едва не упав, и боком, нетерпеливой припрыжкой, окунулся в тень гигантского контрфорса. Ему открылись огромные формы, нездешние и суровые — сочленения шаров, усеченных конусов, тонких цилиндров, облеплявших два куба, каждый размером с комнату.

Левый куб пустовал, отливая стенками, как будто облицованными черным стеклом, а в правом громоздился параболоид из тонкого, толщиной в палец, металла. Внешняя его поверхность тускло матовела, зато внутренняя отразила Янина в скафандре, словно кривое зеркало — фигура ученого исказилась и расплылась по окружности.

— На Землю не радировали? — спросил он отрывисто.

—

Нет, конечно, — забрюзжал Кудряшов. — Понимаем, не маленькие.

— О-о! — восхитился Валентин Лаврентьевич. — Тут что-то написано!

По круглому боку чужепланетного шара, по боковой панели правого куба тянулись строчки неведомых письмен, сложенные из простеньких значков, вроде букв «Г», «П», «О», «I», «L»…

— Не прочитаешь, — фыркнул Борис Борисович, — и не надейся. Внеземная культура!

Выдохнув свои научные восторги, академик проговорил спокойно, хотя и с подъемом:

— Мы тут можем долго щупать слона, но так ничего и не поймем. Нам нужен ученый-инженер, лучше средних лет, немного авантюрист и дьявольски талантливый!

Сознание Дворского сразу же запрудила память. Тысяча девятьсот семьдесят пятый. День, когда его младшая представила юного Мишу Гарина.

…Они все сидели за столом, и сестрички зажали Инкиного одноклассника. Лариска игриво привалилась к нему, интимно допытываясь: «Наверное, мечтаешь стать ученым? М-м?» А Миша не очень-то и смутился, ответил спокойно, с легкой улыбочкой уверенного в себе человека: «Я им и так стану. Это не мечта, это цель».

Та сценка из семейной жизни запомнилась Федору Дмитриевичу, и он потом часто крутил ее про себя. А из-за разрыва Миши с Инной переживал больше всех. Такие надежды были, такие надежды!

Судьба, как водится, сыронизировала: Миша — отец его внука…

— Есть у меня на примете одна кандидатура, — тонко улыбнулся Дворский.

Бур Бурыч неуклюже развернулся к нему.

— Я его видел?

— Да.

— На той конференции, с Дэ Пэ?

— Именно!

Кудряшов пришатнулся к Янину, и удовлетворенно сказал, будто так выйдет слышней:

— Считайте, мы утвердили кандидатуру!

Понедельник, 7 июля. Утро

Лондон, Букингем Пэлэс роуд

Хазим Татаревич был самым обычным боснийским мусульманином — исправно творил намаз, старался сильно не грешить, но, если честно, об Аллахе думал в последнюю очередь.

И без того хватало дел. Семья и работа отнимали весь день, от зари до зари.

Всю свою жизнь Хазим прожил в Сребренице, и был доволен судьбой. Милая, хлопотливая жена, ласковая дочь, крепкие сыновья — что еще нужно для счастья? Даже престарелого отца приютил Татаревич — дом у него большой, всем места хватит.

Ах, до чего же было хорошо возвращаться вечером под родную крышу, слушать гомон детских голосов и радоваться утекающему дню! Тогда в комнатах звучал и хрипловатый смех самого Хазима…

Обычно, после ужина он усаживался на веранде вместе с отцом, и они выкуривали свои трубки — молча, со смешной торжественностью, как будто следуя ритуалу.

Хазим мог быть суровым и жестким, но близкие знали его другим — мягким и добрым, прощавшим детские шалости, исполнявшим женские капризы. Лицо Татаревича расплывалось в улыбке, а морщинки у глаз собирались в лучики…