Цилиндр без кролика
Шрифт:
Едва сели за стол, как воцарившееся сперва неловкое молчание растопила Анна Дарнова:
– А я не могла понять, чья же это машина во дворе стоит.
– А это мой пленный «немец». Пригнал недавно и решил его оставить себе, влюбился в эту машину, пока ехал, до чего же эти «фашисты» машины научились делать, – едва глянув на накрытый стол, Ревницкий сунул ключи Марине: – Сбегай-ка, принеси пакеты из салона.
– Сам беги!
– Ты продолжаешь? Прекрати, дома все обсудим.
Марина выбежала.
– Что это с ней?
– А, ничего, перебесится! – Ревницкий подошел к окну
Зашла Марина с пакетом с торчащими из него колбасой, хлебом, газированными напитками, консервами и Ревницкий обратился к ней:
– Капризничаешь, как будто маленькая девочка, мы что же с мамой вокруг тебя должны хороводы водить, желания твои угадывая? Хочешь, езжай обратно в общежитие, к подругам.
– Вокруг друг друга хотя бы покружите – тихо прошипела Марина в ответ и гораздо громче огрызнулась, стукнув пакетами о пол: – Мне дома нравится, а дом мой здесь!
– Вон Юру взяла бы и пригласила к нам, дом новый показала.
Взглядом полным ненависти, который предназначался отцу, Марина нашла в комнате Юру, но сдержалась и промолчала. Он молча ковырялся в своей тарелке, пряча взгляд в салате.
Анна Дарнова не желала ничего доставлять на стол, махала руками на пакет, в какой-то момент пакет лопнул из-за того, что его носили, протягивали, отталкивали, и пришлось ловить продукты, собирать с пола.
– А он собрался чуть ли не второго числа улизнуть назад, – пожаловалась Дарнова, устав отнекиваться от гостинцев.
– А куда же это ты так спешишь? К девушке? – и повернувшись к Дарновой, Ревницкий сказал: – Быстро же они взрослеют, Аня, очень быстро!
Юра все же ответил, хоть этого и не требовалось:
– У меня нет девушки.
– О, значит, у тебя, Марина, еще есть шанс! Или уже так не сохнешь по Юрке, как в школе?
– Папа, – она хлопнула по спине отца, – что ты несешь?
Чтобы уместиться за столом, который, как и сама кухня, был не очень большим, Юра и Марина сели бок о бок. Пока Анна оправдывалась, что никак поминать по-особенному они не собирались, хотели посидеть вдвоем, но услышав своих бывших соседей, не могла их не позвать, в это время Михаил каждому налил и поднял свой бокал. Вместо тоста он обратился к тому, кого за этим столом не было:
– Никогда бы не подумал, Алеша, что буду сидеть на твоих поминках. Когда все завертелось, когда я со «Шкалы» ушел, первый раз отправился за длинным рублем, как говорится, за бугор, то всегда про себя думал, что вот я суну свою голову туда, куда не следует, и открутят ее к чертовой матери. Жалко, что такие, – Ревницкий оглядел всех и теперь уже к ним заговорил, – как Алексей, как твой папа, Юрка, перестали быть нужными стране. Его бы на Западе с руками и …он ведь до чего башковитый был, такое мог придумать, как вспомню, как мы в КБ долго морочились, а он в курилке услышал, и потом пришел к нам с чертежом через два дня. Да, там его бы с руками и ногами, но он не хотел, уперся.
На этой-то совсем минорной
– Я же ему предлагал, Аня, предлагал и то, и другое, нет, он от всего отказывался. Ладно, не хотел со мной работать, но чего он в «Шкалу» ходил, зарплату ведь сколько не платили, полгода, год?
Ревницкий рассказал, как видел в последний раз Дарнова, как уговаривал его, но ничего не вышло.
Анна Дарнова закивала и сказала:
– Просто он был такой человек…
– Он был очень хороший человек! – стал возражать Ревницкий.
– Да, кончено, Алеша был хорошим, я о другом – не для этого времени.
Ревницкий побледнел, приняв этот намек на свой счет, и опустил глаза и стал закусывать, вытянул из кармана пачку, вытряхнул оттуда сигарету и поднялся из-за стола.
– Миша, кури здесь. Никуда не ходи, я открою форточку.
Если бы сквозь сизый дым, который закружился вокруг его головы, словно бинтуя ее, Ревницкий не обратился к Юре, то, может быть, все и прошло заурядно:
– Ты, Юра, никогда не стесняйся, если тебе что-то нужно, то обращайся, слышишь меня?
Юра, затиснутый к стене не столько Мариной, сколько, казалось, своим желанием отсесть от нее и ото всех, вообще уйти отсюда, чтобы ему разрешили из-за тесноты не присутствовать здесь, коротко огрызнулся:
– Спасибо, но мне ничего не нужно.
– Ты это брось! Слышишь? Гордость свою… Ты мне не чужой, – настаивал Ревницкий.
Наверное, Юра не хотел еще раз отказываться, а попытался наобум сменить тему, но вышло, что только взвинтил градус разговора:
– А почему?
– Что – «почему»? – переспросил Ревницкий, считая, что это к нему обращается Юра.
– Почему папа не захотел сменить работу?
– Он не захотел…
– Это понятно, что не захотел, но все-таки почему? – исподлобья Юра колол своим взглядом Ревницкого.
– Один Господь Бог это знает.
– Это точно! Мы не в силах… – подхватила Анна Дарнова.
Ревницкий, казалось, поставил точку таким заявлением, но на Юру это не подействовало:
– Вы так рассказываете, как будто все было так очевидно, а папа, что же, не понимал этого? Он, что же, по-вашему, был дураком? – Голос его дрожал, в нем так чувствовалась боль, еще свежие переживания, бессилие и отчаяние из-за смерти отца. – Папа при жизни не оставлял ни одного непонятного дела на середине, не доделанного, ни одной неясности, пока не разберется. И меня так учил. А вот он умер, и все стало так очевидно, что он глупо поступал, когда ходил на работу, словно и стремился, чтобы ему плохо было и умереть! А может быть, он не хотел стать такими, как вы?
Воцарилась полная тишина. Ревницкий машинально водил языком во рту по зубам, щеке, подыскивая слова, которые нужно сказать в ответ, заодно и собирая крошки, не проглоченной еды, затем кашлянул, и только тогда замедление времени прекратилось, минуты понеслись вскачь.
Ревницкий поднес горлышко бутылки к бокалу Юры, но тот закрыл его ладонью:
– Нет, я не хочу пить! И вы не забывайте, что за рулем, – в металле, появившемся в интонации, было еще больше беззащитности и с трудом сдерживаемых слез.