Цимес (сборник)
Шрифт:
Повторяй.
И время – остановится.
Почти через год после смерти Журавлева Маша споткнулась на эскалаторе, уже почти на самом верху. Еще бы несколько секунд, всего несколько – могла без руки остаться. Она даже и понять не успела, как это произошло, увидела только, как ступени выравниваются и уходят куда-то – под. Может, она бы и испугалась, но чья-то очень сильная рука подхватила ее, подняла в воздух и поставила обратно уже по ту сторону – на обычный, неподвижный пол.
– Что же вы в таком месте падать надумали, девушка?
Худой, заросший седой щетиной нищий смотрел на нее и усмехался. Пустой левый рукав. Глаза – синие, как…
«Девушка, простите! Вы не могли бы мне помочь?»
«За увечного замуж – никогда…»
«Легче воздуха мои мысли о тебе…»
– Митя, – прошептала она, – Митенька… Господи…
Вдруг вся жизнь, та самая, которая так и не случилась, вернулась, будто и не уходила никогда. Только несказанных слов оказалось так много, что они встали комом в горле, но она все-таки выдохнула:
– Ты же не знаешь еще, у нас ведь с тобой внук родился. Счастье-то какое. Внук, понимаешь, мальчик. Митенькой назвали…
– Девочки, я тут какие-то листочки нашла. Они, видно, в этой папке были, почти совсем рассыпались. Я собрала. Что делать-то с ними теперь? Может, что-то нужное?
– Да выбрось ты их, Кать. Здесь бумаг этих… Тут ведь раньше, до нас, издательство какое-то было или редакция…
– Так может, это рукопись чья-нибудь, что-то нужное? Название «Легче воздуха».
– Наверное, про летчиков.
– Нет, не похоже. Похоже – про любовь…
– Тогда читай вслух. Про любовь – это всегда интересно. А там посмотрим…
Светлая головка склоняется над нашим счастьем, и я слышу, как она произносит:
– Легче воздуха мои мысли о тебе…
Ню
– Я бы хотел тебя нарисовать. Можно?
– Легко…
Так я познакомился с Ню.
Ее звали Аня. Ню – потому что рисовал я ее почти всегда обнаженной, вернее голой, – понимаете, в чем разница? У профессионалов не принято говорить «голой», принято – «обнаженной», «полуобнаженной»… «Завтра у меня обнаженка…» Натурщицы голыми не бывают. Со всеми до нее так и было. И со всеми после. И даже во время. А вот с ней…
Она сидела на лавочке – маленькая, зареванная, совершенно одна. Куча народу проходила мимо, и никто даже не обращал на нее внимания, ее просто не видели. Ни опухшего от слез лица, ни рук, теребящих сумочку, ни высоченных каблуков ее туфель.
Знаете, с чего начинаются войны? С необдуманных поступков. То-то и оно…
Я не просто ее увидел – я подошел. Но почему-то, вместо того чтобы спросить, не нужна ли ей помощь, или хотя бы протянуть носовой платок, я вдруг произнес вот это самое:
– Я хотел бы тебя нарисовать…
Так все и началось…
Я звал ее по-разному: то Нюрой, то Нюшей, иногда просто Ню. Ей было все равно. Кто-то думает, что рисовать обнаженную женщину – значит обязательно с ней спать. Это не так. Врачи тоже довольно часто имеют дело с обнаженным женским телом, но никому и в голову не приходит… Конечно, профессия. Конечно, бывает все. И даже нередко, но художник – это
Ню без одежды была неописуема. Она была невероятна. Все эти рассуждения совершенно к ней не относились. Они любили друг друга – Ню и свет. Ее можно было рисовать в любой позе, при любом освещении и в любом ракурсе – свет всегда падал на нее, ложился на нее, обтекал ее так… В общем, она начинала светиться сама.
Каким образом я смог почувствовать это неким верхним чутьем, и подошел к ней, и спросил, и – услышал в ответ?.. Не знаю.
Я почти никогда не просил ее принять определенную позу, она просто снимала с себя одежду, выходила из-за ширмы и вставала, садилась или ложилась так, как хотела в данный момент сама. И в мастерской становилось светлей.
А уж если она молчала во время сеанса…
В своем обычном состоянии она была ужасная болтушка. Аутист, который вдруг заговорил, и за все годы молчания… При этом никаких авторитетов, никаких правил и совершенно точечный кругозор.
Но иногда мне удавалось упросить ее помолчать. Или у нее вдруг было такое настроение… И тогда на два часа я чувствовал себя равным Рембрандту, или Босху, или Леонардо…
Любил ли я ее?
Я и сейчас ее люблю…
Но в тот год я в своем отношении к ней оставался прежде всего художником. С ней я был способен на многое и понимал это. И желание, которое владело мной, – положить ее на холст, написать ее. Написать ее так…
Ню стала моей Моной Лизой, моей голубкой, моей девочкой на шаре.
Моей мечтой о себе…
– Гоша, уже давно пора сделать перерыв, слышишь? У меня нога затекла. Левая… И в туалет. И рефлектор у тебя барахлит, почти не греет, холодно…
Сколько ни прошу не называть меня Гошей – бесполезно.
– Ну почему Гоша?
– А почему Нюша?
– Так ведь ты Аня!
– Ну а ты?
– А я – Марк, но логика у тебя железная. Женская логика…
Может, она и в самом деле забывала, как меня зовут…
Вначале она приходила редко, раз в полторы-две недели. Плела что-то про строгого отца и занятия в институте. Я даже не помню наш первый раз. Наверное, тут же, прямо на полу, на брошенном на пол чехле от подрамника или в углу, на старом продавленном диване… Как обычно. Девчонка – еще одна, только и всего…
Мне на самом деле было безразлично и про институт, и про отца, и про личную жизнь. Она ведь тоже дистанцию держала, и вполне со знанием дела, вполне. Она как ежик была, еще до меня, иголки наружу и в свою жизнь – ни-ни… Да и у меня ни времени, ни желания не было на нежности всякие. Натурщица от бога, одна на миллион, а остальное… Главное и единственное: только бы она продолжала приходить. Чтобы снова увидеть игру света на ее груди и бедрах, прозрачность кожи, тень, заплутавшую в подмышечной впадине… И – рисовать, рисовать, рисовать…