Циркач
Шрифт:
– Что ж, – произнес задумчиво антрепренер. – Забавно, забавно. Но, но правде, не знаю, пригодишься ли ты моему цирку.
Нужно немедленно предложить ему что-то, думал Коля, схватить горяченького, пока антрепренер в прекрасном настроении, выдумать номер, чтобы остаться здесь и поехать с цирком в турне. Чиж не понравился ему. Ни своим равнодушным взглядом свысока, выражающим скуку, ни насмешливостью. Когда он смотрел на Колю, его скулы точно заострялись, а подбородок наклонялся вниз, как бывает у людей вспыльчивых и желчно-ироничных. Но теперь от этого экстравагантного человека зависела дальнейшая жизнь. И каким бы странным и неприятным он ни казался, Коле необходимо произвести на него впечатление.
–
Чиж оценивающе посмотрел на Колю, словно размышляя: получится ли что-нибудь из его выдумок? И через долгую, мучительную для Коли минуту все же согласно махнул рукой:
– Ладно, давай попробуем. Выучи к завтра десять частушек.
– К завтра? Но я…
– Поставим тебя между настоящими номерами. Свистульки твои, конечно, изумительные, но никуда их не приткнешь, нужно думать. И выспись хорошенько! А то выглядишь, как измученный ишак. Видал я однажды в Одессе осла…А впрочем, это не к делу.
Пожав плечами, антрепренер удалился.
Коля ликовал: у него получилось, он остается! Только вот как подготовить номер в такой короткий срок? И где взять подходящие частушки? И приличный костюм? Не выступать же прямо в дорожном поношенном пиджаке? Насущные вопросы перебили в нем радость от маленькой победы. Но он остается! Он спасен!
***
Лишь ближе к ночи, лежа в кровати в полной темноте, Коля вспомнил сразу два дела, которые обещал себе выполнить: первое – телеграфировать маме, второе – поужинать. Он так разволновался из-за предстоящего выступления, что мысли о цирковых делах отвлекли его от тревоги за маму, но в эту секунду он даже подскочил на кровати, вспомнив о ней. Как они с Ириной живут в оккупированном городе? Ведь соседская милость не вечна. Метелин обещал, что позаботится о них. Только кто захочет долго жить в опасном соседстве с семьей врага народа? На часах – за полночь, телеграф, конечно, закрыт, и придется снова отложить телеграмму на утро.
Коля понимал теперь, отчего злился Шура, когда упоминали об отце. Это было невыносимо. И хуже всего, что Коля знал: его собственный отец – не жертва ошибки, не иная сторона медали, как отец Шурки. Василий Скворцов – сам эта система. Раньше Коля был уверен, что отец неуязвим, будто на нем шляпа-невидимка, способная защитить от обвинений и ареста, от всевидящего ока «черного ворона». Но все оказалось куда сложнее.
Коля находился в смятении. Его с детства учили, что советская власть – могущественная сила, благодаря которой Советский Союз непобедим. И ему не страшны никакие враги, даже фашисты: Красная Армия скоро их разгромит. В музыкальном училище все любили товарища Сталина, ребята регулярно посещали красный уголок по пятницам. Других настроений просто не было. Выбивался только Шура – но он всегда казался Коле чудаком. Лекции про лидеров коммунизма часто были скучноватые, но проходили при полных залах. Прогуливать их – позор, и одноклассники заклеймили бы любого, кто посмел хоть раз не явиться. «Квартет три с половиной» сидел на лекциях вместе: с краю – вечно жующий картофельные шаньги Гришка, в середине Лина и Коля, а с другого краю – Шура со страдальческим от скуки лицом. «Спокойно, товарищи, Гитлеру не выиграть войну!» – вещал на июньской лекции Вернер. Что бы сказал он сейчас, в сентябре, когда Ленинград в кольце? Пошатнулась ли его уверенность? Коля потерял ее, казалось, навсегда. Больше не было веры в авторитеты, даже в такие, как маэстро Вернер и товарищ Сталин. Он, Коля – всего лишь маленький человек, затерявшийся в чужом городе. Не ему судить, что в нашем мире правильно и какое наказание справедливо. Но Колю насквозь, до самых позвонков, пронзала мысль, что лагерь, куда отправится его отец,
Ужин бы успокоил Колю, но где теперь добудешь еду? Как назло, заворчало в животе. Нет, в таком состоянии ему не уснуть, как ни пытайся. Миша, его сосед, мирно спал в кровати, раскинувшись, как дворовый пес в своей будке, взлохмаченный и беззаботный. Коля на цыпочках вышел из комнаты и прокрался в коридор, стараясь не шуметь. Жильцы выключили свет, и лишь какой-то одинокий полуночник напрасно жег керосинку.
Вдруг дверь комнаты, где горел свет, распахнулась, и оттуда показалась Рита. Заметив Колю в дверях, она яростно зашептала:
– Просила же вытереть грязь!
– Простите, – от сердца извинился он, тоже шепотом. – Мне Чиж назначил смотр. Я вернулся – а уже вымыто. Это вы?
– Ну а кто же еще. Кроме меня, здесь никому нет дела до порядка.
– У вас такая чистота, как дома.
– А тут и есть теперь мой дом. Ваш, кстати, тоже, хотите вы того или нет. И как ваш смотр? – наконец, смягчилась она.
– Небогато. Еле взяли. Я же ничего не умею, только из училища приехал.
– Цирковое?
– Нет, музыкальное.
– Вы всему научитесь, не переживайте. Я пришла когда-то с одним гимнастическим номером. Вообще давай на «ты», ладно? У нас на «вы» не принято, ты учти, а то ребята обидятся. Так вот. Я сейчас и танцую, и пою, и на инструментах играю, – с легкой гордостью сказала Рита. – Так что не волнуйся, втянешься. Да и не стоит переживать из-за гиблого места, – добавила она, помолчав.
– Почему гиблого? – насторожился Коля.
– Не хочу тебя пугать раньше времени. Может, все образуется? И мы воспрянем, и гастроли будут. Но этот Чиж, этот…аферист. Он не платит нам. Мы все голодные. Думаешь, почему все так много спят? От голода. Чтоб еще больше есть не хотелось.
– Вам не платят? А как же цирк? – слишком громко воскликнул Коля.
– Тшш, – приложила Рита палец к губам. – Мы не относимся к цирку. То есть приписаны формально, ради карточек. Но у нас своя труппа, и заведует ей Чиж. Он местный парторг, ну и под дело агитации, поднятия боевого духа граждан, ему и позволили сколотить лавочку. Ему все равно: кто мы, что умеем. Набирает любых, подряд. Лишь бы были – понимаешь? – маленькими…Он вроде частного торговца талантами. Хочет организовать свой цирк и уплыть в турне, нам говорили в администрации, будто он арендовал какой-то дряхлый теплоход через своих знакомых в партии. Но в кулуарах болтают другое. Ходят слухи, что никакого теплохода у него совсем нет. Тогда мы пропадем здесь. Мы уже давали несколько представлений. Народ толком не ходит, зрителей мало. И денег – тоже.
– Неужели он не платит? Но как вы живете? Я слышал от Миши, вы здесь два месяца.
– Выживаем кое-как. Карточки и частично продукты мы получаем в цирке. Но так мало! Кушать ведь хочется каждый день. Мы с мужем пока живем на сбережения. Но они заканчиваются. Не знаю, как дальше. Товарищ Чиж нам говорит, что первые два месяца мы как бы отрабатываем реквизит и костюмы, поэтому он не платит. Все знают: это вранье. На самом деле, думаю, ему нечем платить. Наверно, я тебя окончательно напугала? – с сожалением спросила она.
– Мне все равно некуда деваться, – вздохнул Коля.
– Как и нам с Сеней. Потому и откликнулись на приглашение. Там, в Ленинграде, твои остались?
– Только мама. Брат на фронте.
Про отца он умолчал инстинктивно, повинуясь тому же презренному порыву, который заставлял Лину закрывать Шуре рот ладошкой, когда он на людях ругал комсомольскую организацию, что ему отказала.
– Не позавидуешь тебе. Держись, – сочувственно произнесла Рита и пошла на кухню. – А хочешь поужинать? У меня там остатки каши.