ЦИВИЛИЗАЦИЯ МАДОННЫ

Иванов Анатолий Михайлович

У «Феделе д`Аморе» мы встречаем ту же самую тему «Вдовы», которая звучит и в легенде о Граале (Парсифаль — «сын вдовы»), тему, для многих подозрительную, потому что всем хорошо известен масонский термин «дети вдовы». Сомнения на этот счет развеивает (порождая, правда, взамен новые) М. Серрано: у него Осирис это падший ангел, после которого Исида осталась вдовой, а их полубожественные потомки — «дети вдовы». Ю. Эвола, предпочитая не связываться с падшими ангелами, давал более символическое толкование: «вдова» это покинутая традиционная мудрость, к которой следует вернуться.

Исследователи этой темы приходят к выводу, что «Феделе д`Аморе» представляли собой не только цепь посвященных, но и настоящую организацию, которая поддерживала дело Империи и боролась против Церкви; что они были не только хранителями

тайной доктрины, несводимой к католическому учению, но и военизированной группировкой, сражавшейся против гегемонистских притязаний Римской курии. Но, по мнению Эволы, «несводимости» тут как раз и не было, не было подлинного преодоления католицизма, в рамках которого оставалось достаточно места для созерцательных, платонических идей. Феделе д`Аморе враждовали с Церковью не потому, что были представителями принципиально иной традиции, а потому что Церковь, на их взгляд, была не на высоте чистого созерцания. «Вдова», о которой они говорили, была не солнечной традицией Империи, а «лунной», вполне совместимой с «очищенным католицизмом».

Эвола позволял себе смотреть сверху вниз на Данте, потому что Данте, с его точки зрения, не дотянул до правильного, т. е. до эволианского понимания идеи Империи, а согласно этому пониманию, конечным смыслом существованья Священной Римской империи было «возобновление римского движения к «солярному» экуменическому синтезу, возобновление, которое логически включало в себя преодоление христианства и должно было в результате вступить в конфликт с той гегемонией, к которой непрестанно стремилась Римская церковь, а эта Церковь не могла, разумеется, признать, что Империя соответствует более высокому принципу, нежели тот, который представляет она сама». По Эволе, принцип власти Императора имел «не менее сверхъестественный и трансцендентный характер, чем принцип власти Церкви. Однако, это настоящее Возрождение… требовало последней точки отсчета, высшего центра кристаллизации, более высокого, чем христианская идея, даже в романизированном виде». Такой высшей точкой Эвола считал легенду о Граале.

К этой легенде мне уже приходилось обращаться (см. мою статью «Катары и Грааль» в журнале «Атака» № 1000), но сейчас речь не о ней. Ставя имперскую идею выше христианской, Эвола не подозревал, а если и подозревал, то умышленно не акцентировал на этом внимание, что в самом католицизме крылось идея, более высокая, нежели христианская. И Данте не то, чтобы понял, но ощутил своим гениальным чутьем присутствие этой Идеи.

В вопросе об Империи Данте, кстати, тоже разбирался не хуже Эволы. Хотя он отстаивал идею светской монархии, понимал он под этим лишь независимость монархии от папской власти. В своем трактате «Монархия» Данте обосновывал эту независимость тем, что «император… стоит в непосредственном отношении к главе Вселенной, то есть к Богу». Так что у Данте, как и у Эволы, власть императора сакральна сама по себе, и для ее освящения не требуются никакие посредники. Но у Данте, кроме трансцендентального измерения, с которого не сводил очей Эвола, присутствовал еще один план, а именно богоизбранность римского народа, проявлявшаяся и до возникновения Империи. В другом своем философском трактате «Пир» Данте объявляет образцом добродетели граждан республиканского Рима. А еще в VIII веке король Пипин Короткий поднимал своих подданных, франков, на защиту от лангобардов «святой римской республики» — Священная Римская империя тогда еще не возникла, зато Святая Римская республика уже была. И святость ей придавал не помазанный сверху чем-то липким император, а народ, который Данте называл «святым», а самого себя считал носителем «святого семени», единственным во Флоренции потомком древних римлян.

Сознание своей принадлежности к святому народу настолько возвышало Данте в собственных глазах, что он доходил до кощунства, уподобляя себя Христу. Вергилий в «Аде» говорит Данте: «Блаженна несшая тебя в утробе!», почти буквально воспроизводя евангельские слова, обращенные к Иисусу: «Блаженно чрево, носившее тебя» (Лх. XI. 27). Поскольку считалось, что Вергилий в своей знаменитой IV эклоге предсказал рождение Христа, Данте, вкладывая эти слова в уста Вергилия, знал, кому и что поручить сказать. Мало того: одно из писем, обращенных к народу Флоренции, Данте начал словами

«Народ мой, что сделал я тебе?», взятыми из Богослужения, совершаемого в Страстную пятницу.

Не менее высоко возносит Данте и Беатриче, которая в третьей канцоне «Новой жизни» превращается во вторую Богородицу. Слова «Ее душа всемилости полна» опять перекликаются с известной молитвой «Ave Maria, gratia plena». Р. И. Хлодовский, автор статьи «Гуманизм Данте», пишет, что Данте в «Новой жизни» еще не создавал новую «религию Беатриче», но потом Беатриче стала для него центром Вселенной.

На вопрос, кто такая Беатриче, обычно отвечают, что это божественная Мудрость, аллегория богословия. Такое же толкование дает и М. Серрано. Однако сам Данте говорил (в «Пире») о четырех смыслах литературных произведений. Аллегория — лишь второй из них, а есть еще четвертый, анагогический, «сверхсмысл».

Какая Беатриче «божественная Мудрость», если она не всеведуща? Что происходит с Данте, она узнает только от праведницы Лючии. Бывают случаи, когда Беатриче оказывается еще и бессильной. То есть, это явно не верховное божество, по крайней мере, в том виде, в каком его представляют себе христиане.

Мало того: переводчик Данте А. А. Илюшин удивляется, что Беатриче, объясняясь с поэтом (в «Чистилище»), употребляет «почти площадную лексику», вплоть до блатного жаргона («раскололся» вместо «раскаялся» и т. п.), причем она говорит о себе так, как если бы она была любовницей Данте, упрекая его за измену (Данте, как известно, был женат и имел детей). А. А. Илюшину остается только констатировать, что «в обрисовке Данте одна и та же женщина может быть одновременно девственницей, любовницей, ангелом, аллегорией богословской мудрости, математики, судией, астронавтом». Переводчику такой образ мыслей непонятен, а это всего лишь описанное Леви-Брюлем «дологическое мышление» с его снятием противоречий. Проявив способности к такому мышлению, Данте, смог, хотя и весьма расплывчато (а иначе и нельзя), описать особенности того метафизического слоя, который возник в эпоху поклонения человечества женским божествам.

Одним из этих божеств была греко-римская Афродита-Венера. Ее сын, Эрот-Амур, обычно изображается в виде шаловливого мальчика с луком, у Данте же в «Новой жизни» AMOR обретает «облик некоего мужа, видом своим страшного тому, кто смотрит на него», да еще произносящего кощунственные слова «Аз есмь Господь твой». До «анагогического» смысла этой аллегории добраться можно через длинный ряд ассоциаций. Вспомним слова перевертыши AMOR — ROMA, вспомним, что у Венеры, кроме Амура, был еще и другой сын Эней, божественный родоначальник римлян. Данте, как носитель «святого семени», воздает почести родоначальнику «святого народа», к которому себя причисляет. Не случайно тут и Вергилий все время рядом крутится — он подскажет Данте нужную мысль, если тот чего не поймет.

«Вергилий — это человеческий Разум», — безапелляционно выносит приговор Р. И. Хлодовский. Если и Разум, то уже не совсем человеческий: в древности его чтили не только как великого поэта, но и как неземное существо. Он был почти обожествлен, а его «Энеида», которую считали зашифрованной поэмой, использовалась как книга оракула. А в Средние века именно Данте, можно сказать, воскресил культ Вергилия.

Советский дантолог А. К. Дживелегов утверждал: «Религия Данте… не была бы столь свободной, если бы сознания поэта не коснулась ересь». Но дантологи впадают в ту же ошибку, что и биологи — «средовики»: они начинают искать эту ересь вовне, выяснять, откуда она пришла, чем коснулась и с какой стороны. А она ниоткуда не пришла, она жила в самом Данте, в его душе, в его крови.

И. Бэлза удивляется, что в «Божественной Комедии» AMOR приобретает такие черты, которые никогда еще до Данте не приписывались богу любви. Перводвигателем Вселенной объявляется «Amor Divino». Св. Бернар Клервосский, о котором мы уже говорили, как о создателе культа Марии, и который отнюдь не случайно выступает в роли одного из вожатых Данте, наряду с Вергилием и Беатриче, призывает Данте обратить взоры к изначальной любви (primo amore). Раньше у Данте эти слова относились к Св. Духу как к одному из ипостасей Св. Троицы, теперь же Св. Бернар сопровождает их молитвой Богоматери. И в конечном итоге силой, которая управляет Вселенной, оказывается у Данте все же AMOR.