Цивилизация Просвещения
Шрифт:
Благодаря исследованию Карьера, Курдюрье и Ребюффа мы можем вернуться к рассмотрению марсельской чумы — Марсель 1720 года служит доказательством как минимум двух положений: во-первых, чума — это архаизм, во-вторых, чума вращается вокруг центральной оси густонаселенной Европы, которая накапливает средства и подготавливает идеологию для великих перемен. Марсель, непосредственно сообщавшийся с левантийскими факториями, хроническими очагами болезни, а через них — с центральной Индией, находился на передовой — настороженный, овладевший практическими методами и уверенный, благодаря победоносной игре с огнем, что его невозможно застать врасплох, — и больше не верил в чуму. Но перед лицом давней угрозы, еще не успевшей изгладиться из памяти, Европа эпохи Просвещения сплотилась, забыв о войнах и границах.
«…Тогда, в мае 1720 года, Марсель не думал о чуме. Последний раз она приходила в 1630 и 1649 годах. Никто не вспоминал о ней; что же касается моряков, плававших в Константинополь и в левантийские фактории, то они знали ее как хроническое экзотическое зло, с которым они привыкли считаться, — примерно так же европейцы, жившие в колониях, воспринимали в XVIII веке малярию». В 1719 году с Ближнего Востока вернулось 265
В начале 1720 года Марселю пришлось прибегнуть к запасам пшеницы с севера Прибалтики и из Средиземноморья, что, впрочем, не создавало особых проблем. На рынке возникло некоторое напряжение, но Марселю было что есть: с марта он поставлял пшеницу в Прованс, а Ло даже пообещал бумаги для закупки хлеба на Леванте. Цены выросли (индекс января 1718 года — 97,6; индекс июня 1720-го — 190,3), но то была общая беда. Марсель, как и вся остальная Франция, страдал от инфляции.
«Двадцатого июня на узкой и сумрачной улице Бель-Табль… о которой и знать не хотели в богатых кварталах… за несколько часов умерла женщина. Симптомы? Черное пятно на губе». Мари Доплан, 58 лет, нищая. Прошла неделя; одна смерть из ста. Двадцать восьмого июня скоропостижно скончался Мишель Кресп, портной, 45 лет. Никаких симптомов. Тридцатого июня за ним последовала его жена, Анна Дюран, 37 лет, нашедшая приют у своей матери. Три смерти, три улицы, и никакой реакции. Марсель не связал их друг с другом, Марсель не верил в чуму. Первого июля — две новые жертвы, снова две женщины, темное пятно на носу, «хорошо известный, почти стопроцентный симптом, но есть и другой — бубоны». С 1 по 9 июля смерть приходит вновь, по нескольку раз в день, ограничиваясь кварталами бедняков. «Этими смертями можно было пренебречь, и Марсель отстранился от них».
Девятого июля умер подросток (13–14 лет) из богатого квартала, у изголовья которого дежурили настоящие врачи — отец и сын Пюизоннели. Диагноз не заставил себя долго ждать: «„Это чума”, — сказали они городским советникам». В доме юного Иссаленка бедствие распространяется. Только после этого начинают приниматься меры. «Ждут наступления ночи, и в одиннадцать часов г-н Мустье, первый помощник мэра, без шума отправляется на место, вызывает носилыциков из карантинного госпиталя, убеждает их войти в дом, вынести умершего и больную и на носилках отнести их за пределы города, в карантинный госпиталь; приказывает отвести туда же всех обитателей дома, сопровождает их лично в окружении стражников, чтобы никто не мог подойти к ним близко, и затем возвращается, чтобы запечатать двери дома известью и песком… Никто не остается в живых, и — знак того, что опасность осознана, — тела всех умерших хоронят в негашеной извести». Теперь чума в карантинном госпитале. Но город все еще пытается отрицать связь между трагедией на улице Жана Галана и тем, что происходит в лазарете. Ведь под угрозой торговые связи Марселя с остальным миром. Комедия продолжается еще несколько дней. А тем временем в бедных кварталах нищие уже мрут как мухи. Восемнадцатого июля об этом вновь сообщает г-н Сикар-сын, врач. Только 26 июля магистрат принимает решение пустить в ход весь арсенал экстренных мер, постепенно выработанных врачами-гигие-нистами, победившими чуму в XVII веке. Известь, ограничения передвижения, вывоз из города пансионеров, эвакуация скота; 31 июля изгоняются 3 тыс. нищих. «Высокое достоинство бедняка больше не служит ему защитой». Возвращается пламя XVI столетия. Второго августа огромные костры из сухой виноградной лозы на городских стенах служат попыткой изгнать страх страхом; сотни домов опечатаны. Замурованным «смертникам» «помощники тюремщиков» разносят еду, даря короткую и безрадостную отсрочку. Вороны среди бела дня тащат к извести карантинного госпиталя свою долю трупов. Бегство богатых и благоразумных остановлено. Пути к бегству перерезаются один за другим. Чума в церквях; больше игр, больше собраний, больше служб. Девятого августа по городу прогромыхали первые повозки с трупами. «Тогда умирало по сто человек в день». Середина августа: «умирало по триста человек в день». Конец августа: пятьсот человек. Начало сентября: тысяча человек в день. Закутанные в навощенные плащи каторжники, переквалифицировавшиеся в работников похоронного бюро, почти бок о бок со священниками орудуют крючьями для погрузки трупов. Предсмертное причастие дается на кончике щипцов длиной 2 м 60 см. Люди умирают прямо на улицах… «Убирали только совсем разложившиеся трупы, которые, пролежав на улице больше десяти дней, рассыпались на куски при малейшем прикосновении… чудовищные тела, раздувшиеся, угольно-черные, другие, тоже раздувшиеся, синие, фиолетовые или желтые, смердящие и лопающиеся, оставляющие за собой след гнилой крови». Огромные, уравнивающие всех братские могилы и известь…
Без устали жертвующие собой ради других, спокойные, храбрые, ничтожные, великолепные и трагические — магистраты, иезуит отец Милле, несколько монахов, выделяющихся на фоне приходского духовенства, по большей части попрятавшегося кто куда, «Анри Франсуа Ксавье де Бельсенс
Крещендо — затем декрещендо. К 15 октября каждый день умирает не более ста человек; 18–20 октября — двадцать… С 6 по 15 ноября смертность повышается до 50 человек в день; еще один небольшой всплеск происходит в середине декабря. В начале 1721 года вместе с облегчением появляются первые похоронные дроги: смерть вновь обретает приличные формы. «…В разгар дня они влачили свою безобидную поклажу. Вид этой повозки ободрял, — как ни удивительно, она явилась символом надежды; она свидетельствовала, что ненасытный Молох вновь сделался привычным и рассудительным сотрапезником за столом человеческой жизни». В 1721 году в Марселе осталось 50 тыс. жителей. Мода на свадьбы и рост числа крещений не помогли в одночасье преодолеть долговременные последствия этой великой и архаической жатвы смерти.
Марсельская эпидемия знаменовала собой конец чумы в густонаселенной Европе. Именно своей внезапностью: Марсель не был бы захвачен врасплох, если бы не самоуверенность, родная дочь поколения французов, выросшего в безопасности. Масштаб и эффективность реакции, как на национальном, так и на международном уровне, демонстрируют возможности свободного рационального действия, скромного, но результативного влияния на ход вещей, которым не следует пренебрегать; это вторжение Средних веков показывает, что для узкой Европы нестабильного периода Просвещения Средневековье стало далеким прошлым. Механизм неожиданности был демонтирован. На авансцену вышли события. Ни удачный бросок костей, ни социальная наука никогда не исчезнут полностью из сферы исторического исследования. Равно как и случай. «Великий святой Антоний», капитан Жан-Батист Шато (Марсель), возвращается в субботу, 25 марта 1720 года, после десяти месяцев и трех дней отсутствия; он совершил плавание по маршруту Смирна — Москоносси — Кипр — Сайда — Тир — Триполи — Кипр — Ливорно. Рутинный рейс. Каждый год марсельский порт принимал по две с половиной сотни кораблей из стран с хроническими очагами дремлющей чумы. На «Великом святом Антонии» за время пути при подозрительных обстоятельствах умерло пять человек, однако санитарные свидетельства в полном порядке и имеется выписанный по всем правилам сертификат санитарного врача Ливорно, настоящего специалиста. Двадцать пятого мая корабль «бросил якорь у острова Помег» для традиционной дезинфекции, «как любой корабль, идущий с Леванта или из Варварии». В январе 1720 года в Дамаске и его окрестностях свирепствовала чума. Шато не колеблясь загрузил в трюм зараженные товары — кипы хлопка-сырца; это стоило жизни шести марсельским грузчикам, которые их перетаскивали. Взятый на борт турок несомненно был переносчиком чумы… Наконец, как установило следствие, Шато — чудовищная халатность! — купил в Триполи «такелаж и отличное полотно с английского корабля, весь экипаж которого, по слухам, умер от чумы». Марсель был «полностью уверен в надежности и непроницаемости своих санитарных кордонов». Цепочка мелких небрежностей пробила в нем брешь. Добавьте к этому диагноз, из-за недостаточности опыта поставленный неправильно или слишком поздно. Белье моряков, проходивших карантин, было отправлено их семьям; вместе с бельем — блохи, вместе с блохами — чума.
И — соответственно — масштаб мер, призванных остановить бедствие. Ранее мы отмечали эпизод с участием принца-регента, великодушно одобрившего, вопреки букве договоров, меры, принятые в Кадисе. Марсель стал мертвым городом, отрезанным от остального мира сначала с моря, а затем и с суши. Тридцатого июля 1720 года парламент Экса под страхом смертной казни запретил общаться с погонщиками мулов и возчиками. Город снабжался с моря, под вооруженной охраной и без малейших контактов. Запрет, касающийся Марселя, был распространен и на другие французские порты. Даже год спустя Франция не могла свободно сообщаться с Марселем под угрозой бойкота со стороны других европейских стран. Это свидетельствовало о паническом страхе, отчасти смешанном с недоброжелательностью. Понадобилось три года и два месяца, чтобы Кадис со множеством оговорок и ограничений приоткрыл наконец двери для торговли с Марселем. В письме консула Партье (A.N.A.E., ф. 228, л. 246) сообщается о почти невероятной новости: в четверг 30 сентября 1723 года «двум французским кораблям, идущим из Марселя, после двухнедельного карантина было наконец-то дано разрешение войти в бухту, потому что они нагружены мылом, квасцами и другими товарами, через которые невозможно заразиться. В тот же день разрешение на вход было дано двум тартанам, идущим из Сета (Лангедок)». Свое донесение Партье заканчивает так: «Решение о допуске очень обрадовало наших торговцев, потому что таким образом свобода нашей торговли с Испанией мало-помалу почти полностью восстановилась». Только почти. Июль 1720 — октябрь 1723 года — время великого страха.
Последняя великая чума на Западе (в Марселе, Лангедоке и Провансе она унесла около 100 тыс. жизней, из них не менее 50 тыс. только в Марселе) была вызвана блохами, без посредства крыс. Как известно, чума имеет три разновидности и передается от крыс к человеку, как правило, через крысиных блох. Чума, хроническое заболевание черных крыс, периодически перерастает в эпидемии; ее эпицентр находится в Индии, оттуда через левантийские фактории она распространяется в направлении Средиземного моря. Целые популяции черных крыс могут быть охвачены чумой; они гибнут в огромных количествах; блохи, которых они переносят, в массовом порядке переходят на человека; если крысы гибнут миллионами, человеку грозит опасность.
Марсельская чума принадлежит не к классическому, а к другому, более редкому, типу, поражающему только людей и имеющему единственного переносчика, — это не крысиные, а человеческие блохи. «Простое сложение числа случаев заболевания людей, вызванных укусами крысиных блох, даже на самом пике распространения инфекции не может дать заболеваемость, превышающую, например, порог 5 % в месяц, тогда как умножение числа случаев заболевания за счет передачи от человека к человеку способно за тот же промежуток времени довести заболеваемость до 80 %…» «Одним словом, крысиные блохи складывают, тогда как человеческие — умножают».