Цивилизация Просвещения

Шоню Пьер

И вот появляется Ришар Симон (1638–1712), исключенный в 1678 году из ордена ораторианцев за публикацию «Критической истории Ветхого Завета». Похоже, что с Ришаром Симоном дело обстоит так же, как с Пьером Бейлем, недавно представшим полностью в ином свете благодаря работам Элизабет Лабрусс. Как скептик Бейль был в религиозном смысле кальвинистом the light within, находившимся не в ладах со всеми церквями, не исключая и его собственную, голландскую валлонскую церковь, так, быть может, Ришар Симон, отец католического предмодернизма, был искренним христианином?

Как кажется, Ришар Симон видел все те преимущества, которые католицизм мог бы извлечь из новой герменевтики по сравнению со своим противником — протестантизмом. Если Библия — древняя церковная традиция, как можно прерывать диалог с поколением апостолов? Протестанты могли бы оправдать свой подход только ссылкой на

Воплощение Слова, но часть реформистского буквализма XVII века оказалась бы скомпрометирована. В оправдание долгого исторического заблуждения следует сказать, что, подобно многим гонимым за истинную веру, он защищался плохо. Этот католик, явно желавший подчеркнуть преимущество своей церкви над церковью-соперницей, смог напечатать свой труд лишь благодаря верности друзей-протестантов. Несомненно, это тоже способствовало всеобщему смятению. Благодаря иренистской Голландии эта книга оказалась выступлением против традиционализма Боссюэ. Жесткая позиция галликанского католицизма на рубеже 1680-х годов и позже имела тяжелые последствия. Она была вызвана страхом, связанным с упадком религиозного рвения, который делал церковь уязвимой, а значит, закостеневшей в новом отказе от движения. Такая позиция французской церкви, ставшей во главе контрреформации, повлияла на все остальные церкви. Отмена Нантского эдикта свела на нет намечавшиеся миротворческие усилия по сближению и взаимному пониманию. Отныне Лейбниц не мог ничем помочь.

Отказ от исторической герменевтики затруднил принятие тех новаций, которые просвещенный католицизм XVIII века считал желательными. Преследования янсенистов после издания буллы «Unigenitus» («Единородный», 1713) явили рационалистической Европе отрадное зрелище противостояния, выглядевшего явным анахронизмом. Преследования квиетистов больше чем на столетие подорвали и скомпрометировали мистицизм и лишили католицизм его мистического призвания. Парадоксальным образом мистическое обновление конца XVIII века шло из протестантской северной Европы.

Вторая, пугающая граница — соприкосновение с внутри — религиозным традиционализмом. Европа эпохи Просвещения предпочла не замечать ту форму традиционной религиозности, которая называется колдовством. Как и почему судьи, которые на протяжении столетий верили в колдовство и отправили на костер тысячи несчастных, в конце XVII века решили отказаться от этой веры и перестали преследовать тех, кто раньше считался продавшим душу дьяволу? На этот вопрос недавно ответил в своей книге Робер Мандру. Мы предприняли попытку расширить его выводы. Вновь обратимся к этому исследованию. Кроме всего прочего, на рубеже 1680-х годов судейские чиновники отказываются признавать факт одержимости. Постепенно к нему присоединяется сначала Северная Европа, затем, значительно позже, юг. Итак, судейские чиновники, принадлежащие к элите, уже не внемлют гласу народа, хотя в эту эпоху возмущение против колдунов было в народе едва ли менее сильным, чем полувеком ранее, когда Северная Европа каждый месяц жизнерадостно сжигала свою норму отъявленных колдунов. В рамках теологии второй половины XVII века — по своим практическим следствиям она в этом пункте совпадает с философией эпохи Просвещения — одержимость и, a fortiori, истинный сатанизм отъявленных колдунов более не могут быть установлены просто так; не будучи видны, они теряют всякое правдоподобие, потому что становятся бесполезны.

После массированной атаки XVII столетия на нижние слои традиционной цивилизации Европа эпохи Просвещения, опираясь на фронт аккультурации, осуществляемой школой, сознательно решила игнорировать старинную цивилизацию, остатки которой умирали на окраинах лесов, среди болот и пустошей.

Значит ли это, что таинственное было полностью отвергнуто? В тот самый момент, когда цивилизация сжигала мосты между собой и старыми магическими, а порой и сатанинскими обычаями сельских жителей, с севера пришло поразительное возрождение мистицизма, напомнившее о том, что ничто не заканчивается насовсем.

Сведенборг (1688–1772) дал Швеции, уставшей от лютеранской церкви, захваченной рационализмом Aufklarungz, способ общения с невидимым миром. Сведенборг, влияние которого в Германии было огромным, был одним из представителей все того же пиетизма, который вызвал в Германии всеобщую одержимость демоном. Основанный в конце XVII века Шпенером как типично немецкое религиозное движение — без догматов, организации и преград, пиетизм, по сути тоже одна из форм Пробуждения, рассыпался на множество самых удивительных оттенков; под его знамена вставали мистики и представители Пробуждения, неортодоксальные католики, квакеры, авантюристы. Благодаря

Франке он добрался до Галле. Он проникает на юг; в Вюртемберге граф Цинцендорф (1700–1760) распространяет его среди моравских изгнанников. Благодаря Хаманну (1730–1788) он спорит с Кантом и к концу века все больше и больше приобретает околомистические и теософские формы. У Вюртемберга был свой волшебник, Ф.-К. Этингер (1702–1782) из Гёппингена; у пиетизма — свой поэт, Ф.-Г. Клопшток (1724–1803). Сведенборг был из той же компании. Он кроит Писание, обуживает канон, разговаривает с мертвыми.

В самой Франции Месмер (1734–1815) подчинил классическую астрологию авторитету Ньютона. На его опыты по электрической парапсихологии сбегались завсегдатаи салонов, жаждавшие тайны, острых ощущений, надежности и сенсации. Цюрихский пастор Каспар Лафатер (1741–1800), автор «Физиогномики», по чертам лица соединял настоящее с прошлым и будущим. Мартинес и Сен-Мартен (1743–1803) сумели проникнуть в ряды масонства, и именно во Франции, где оно в наибольшей мере сопротивлялось такого рода влияниям.

Все эти течения опирались на мистическую ветвь масонства, которую продолжало в Германии старинное братство розенкрейцеров; ее дух отличался от духа французских лож, созданных по образцу лож Лондона и рано захваченных энциклопедическим рационализмом, незрелым и агрессивным. В те же годы Лессинг (1729–1781) после долгих поисков и колебаний обращается к Индии и осмыслению восточного пантеизма. Якоби (1743–1819) донес до нас предсмертный взгляд на мир человека, ставшего наиболее ярким представителем Aufklarung’а. «Лессинг верил, что мир вечен, лучшей метафизикой он считал метафизику Спинозы и соглашался с ее детерминизмом. Он не отделял Бога от Вселенной; он понимал его как Мировую Душу», Deus sive Natura («Бог, или Природа»), — говорил Спиноза. Тем не менее можно отметить разницу; освоив науку, механицизм отныне мог отказаться от философии, отсюда мировая душа, «благодаря которой Вселенная, живой организм, порождает… ритм индивидуальных существований. Трансцендентный Бог — ужасно скучное решение» (А. Риво). Вслед за Лессингом и Сведенборгом часть салонной Европы, Восточной Европы, еще до мадам Крюденер и царя Александра, бодро двинулась по пути сансары и кармы. «Все в Боге; души поднимаются к нему в своих перерождениях. Все души, каждая в свой черед, выражают один из аспектов бесконечной Сущности универсальной души. Пантеизм, имманентность, метаморфозы и даже метемпсихоз…»

В конце XVIII века Европа по своей глубинной сути оставалась христианской. Конечно, во многом это определялось привычкой. Вот революционная Франция. В 1789 году 90 % всего населения королевства, включая городских жителей, ходили к мессе, примерно 95 % справляли Пасху. И вот революционные потрясения закончились; когда все, что только можно было восстановить, было восстановлено, в орлеанской епархии, в сельской местности — то есть не считая Орлеана, — среди мужчин старше 20 лет справляли Пасху 3,8 %; от 13 до 20 лет — 23 %; среди женщин старше 20 лет — 20 %; от 13 до 20 лет — 67 %; 100 % крещеных и 99,9 % похороненных по религиозному обряду. Религиозная жизнь больше не основывалась на социальном принуждении. Общественное мнение даже было настроено скорее против пасхального причастия мужчин. Но цифры налицо. За десять лет традиционная практика сократилсь с 90 до 10–15 %, оставив пространство лишь для нескольких рутинных действий, связанных с рождением, свадьбой и смертью. В XVIII веке социальные обыкновения маскировали подлинный масштаб упадка религиозной жизни. Случай Франции исключителен своим размахом и своей внезапностью, мальтузианскими по духу. И потом, какое духовное богатство здесь и там! Англия под мощным влиянием Уэсли пробудилась, вовлеченная в практическую деятельность в духе кальвинистской традиции, а что уж говорить о российской глубинке и о еврейских Иерусалимах Литвы?

Еврейская Европа — любопытный микрокосм духовной драмы, на более широком фоне разыгрывавшейся для христианских масс. В то время как социальная элита, в большинстве своем сефардская, ассимилировалась в среде рационалистов, зачастую мистических, и либеральных протестантов, восточные общины в конце XVIII века жили примерно той же жизнью, что христиане в начале XVII века периода раскола и века святых.

Христианский мир — исторический момент церковного времени. Времени, которое закончилось в XVIII веке. Мало кто это осознавал. Мало кто этого желал. Европа страдала от эсхатологического укорачивания времени. Это и была цена за возвращение идеологии эпохи Просвещения к вещам. Отныне все силы были брошены на освоение Земли, на краткий срок немного более долгой человеческой жизни. Получившие отсрочку от смерти принялись за работу.