Цунами
Шрифт:
Он ступил к леснику, изобразив движение, будто собирается снять у того ружье с плеча, и лесник, прогрохотав ботинками, мигом скатился с крыльца.
— Почикаем, вот подожди — почикаем! — пообещал он снизу, всунувшись ботинками в крепленья на лыжах и прощелкав замками. Открыв калитку, перед тем, как выехать наружу, лесник повернулся к Раду и жирно, смачно схаркнул в его сторону. — Как французов в двенадцатом! — донеслось оттуда до Рада.
Неприятное послевкусие от разговора с лесником саднило в Раде еще и два дня спустя — когда наступил Новый год.
Он встретил Новый год в одиночестве перед телевизором и пустой, не украшенной ни единой игрушкой елкой. Бывший сокурсник, хозяин дома,
Он сидел в кресле, забросив ноги на журнальный стол, пил мартини из хозяйских запасов и закусывал его «Бородинским» хлебом, поджаренным в тостере и намазанным маслом. Такое у него было новогоднее угощение. Что шло по телевизору, он не видел, не слышал. Переходил, не выпуская пульта из рук, с канала на канал — казалось, оставаясь все на одном и том же, — и тянул из рюмки. Тянул и заедал приготовленным заранее поджаренным «Бородинским». Выпив бутылку мартини, он поднялся, сходил к бару, взял вторую и, уговорив ее, отправился спать.
Бывший сокурсник, хозяин дома, появился только первого числа, и далеко за полдень, когда хмурый короткий день готовился уступить место сумеркам. Он прикатил на своем зеркальном громоздком БМВ, напоминавшем поставленного на колеса гиппопотама, в компании таких же зеркальных туш шестисотого «мерседеса» и трехсотой «ауди». Оказалось, двое его сослуживцев с женами, и разговор за столом только и шел о трансферах, маркетинге, счетах, откатах, бюджете, назывались какие-то компании, какие-то имена — все не знакомые Раду и не интересные ему. Женщины, правда, заливисто смеясь, поправляя быстрыми движениями рук прически и подкрашивая губы перед распахнутыми пудреницами, щебетали о нарядах, ценах в бутиках, отдыхе за границей, кто где был, чем занимались, какие покупки сделали, — но уж это было Раду совсем поперек горла. Поначалу он еще поучаствовал и в мужском, и женском разговорах, в женском так даже весьма удачно, сострив пару раз и к месту, и по делу, по поводу чего Пол-Полина влепила ему как бывшему сокурснику мужа и другу семьи одобрительный поцелуй: «Радчик! Ты прелесть!» — но спустя недолгое время Рад завял. Он был лишний здесь, его инородность вылезала из каждой фразы, сказанной им, из каждого слова, обращенного к нему, подобно тому шилу, которое не утаишь ни в каком мешке. Из чего этот мешок ни сшей.
На столе, извлеченная из роскошной глянцево-цветной коробки, обвязанной красной витой лентой, которая была еще и проштемпелевана коричневыми бляшками сургуча, красовалась тяжелая бутылка «Камю», и Рад решил, что лучшая компания для него в этой компании — однофамилец знаменитого французского писателя и философа, как нынче ночью лучшей компанией был мартини. Он пододвинул коньяк знаменитого имени поближе к себе и пустился в разговор с ним. Хотя, конечно, он был не слишком содержательный собеседник. Он, собственно, молчал, а писатель и философ глоток за глотком вливал и вливал в него свою выдержанную сорокаградусную мудрость.
Наконец Рад почувствовал, что нагрузился экзистенциальной мудростью по ватерлинию.
— Господа! — громко произнес он, обрушивая разговор, что шел за столом. — Все, что вы говорите, — чихня. На сто процентов! — Хотя на самом деле он не имел понятия, о чем сейчас говорят за столом. Он был нагружен по ватерлинию, ему было слишком много этого груза, и требовалось поделиться им с другими. — Трансферы, маркетинг, счета, откаты, бюджеты… что это все стоит, господа?! Вы знаете, как к вам относятся? Вот перед Новым годом мне один из народа это без эвфемизмов, прямым текстом… к вам относятся как к французам, господа! Французам восемьсот двенадцатого года! Вас мечтают запереть в Москве, подпереть колом и пустить красного петуха. Сжечь живьем, с детьми-тетьми, а кто вырвался — за руки за ноги, и обратно!
— Почему «вы»? Почему «вас»? — спросил сослуживец его бывшего сокурсника, сидевший напротив Рада. У него были сонные, с поволокой, но такие хитрые глаза, что, глядя на него, невольно хотелось проверить карманы: на месте ли бумажник. Говоря, он вытягивал губы вперед, складывая их трубочкой, будто собирался поцеловать того, к кому обращался. — Себя вы к этим французам что, не причисляете?
Вопрос был в точку. Рад кивнул:
— Причисляю. Они разбираться не будут.
— Ну так! — пожал плечами хитроглазый. — Обращайте ваши инвективы к себе.
— К себе! — Рад взмахнул рукой. Ему сейчас так и хотелось жестикулировать. — Все к кому-нибудь другому, только не ко мне, да? Я ни при чем, я хороший, я пушистый, я белый! Вот потащат тебя пушистого пух с тебя ощипывать, узнаешь, какой ты хороший.
— Это когда мы на брудершафт пили? — Глаза у хитроглазого сощурились и стали еще хитрее — так прямо и полыхнули лукавством. Казалось, он, не скрываясь, откровенно запустил тебе руку в карман.
— Послушайте, Рад, что я вам хочу сказать. — Это был другой сослуживец бывшего сокурсника, самый старший за столом, может быть, даже ему уже было крепко за сорок, с рыхлым чувственным лицом, спрятанным в модную щетинистую бороду. К нему бывший сокурсник Рада относился с выраженным почтением и выказывал всяческие знаки внимания. — Не надо общаться с дном! Дно есть дно, что вам за дело до него? У них своя жизнь, у нас своя. Плоскости, которые не пересекаются. Вы же с Сергеем, — связал он Рада движением руки с его бывшим сокурсником, — математики, знаете же. Они к нам как к французам, и мы к ним так же. Только, пожалуй, не как к французам. — Произнеся эти слова, он оживился и быстро обвел застолье этим своим оживившимся взглядом. — Да? — проговорил он со смаком, как бы прося всех вокруг присоединиться к его словам. — Не как к французам.
— Они быдло, — радостно откликаясь на его слова и вытягивая к щетинобородому трубочкой губы, сказал хитроглазый. — Скажем прямо. Без уверток. Что у нас может быть общего с быдлом? В русском народе всегда была зависть к тем, кто вверху. Была и будет. Что же ее бояться. Бунт устроят? Бессмысленный и беспощадный? Потом сами и будут на колах сидеть. Еще раз в России никто не позволит переворачивание пласта устроить. Хватит, напереворачивались. Элита должна быть элитой. Из поколения в поколение, от отца к сыну, от сына к внуку. Элиту нужно беречь. Холить ее. А без элиты — труба стране.
Рад расхохотался.
— Кто? Ты элита?! — Он обвел руками вокруг себя: — Вы элита?! Графья нашлись. Вы чертополох! Саранча! Хрум-хрум-хрум — и все сожрано. Пустыня вокруг! Пески сыпучие!..
Беседа с французским писателем и философом распустила корсет, в который он зашнуровал свой сломанный позвоночник, боль вырвалась наружу и бушевала в нем тихоокеанским тайфуном, сметая на своем пути все, что встречалось.
Его бывший сокурсник, сидевший во главе стола, вдруг возник около Рада. Рад, еще продолжая катиться по застолью смерчем, почувствовал его руки у себя под мышками. Бывший сокурсник рванул Рада вверх — поднять на ноги, но не удержал, а только стащил со стула, и Рад оказался сидящим на полу.
— Какого черта! — выругался он, опираясь одной рукой о свой опустевший стул, другой обо что-то мягкое и пытаясь подняться.
— А-ай! — завизжала от боли женщина, и Рад понял, что мягкое под рукой — женская ляжка.
Он опустился обратно на пол и посмотрел на хозяйку ляжки. Это была жена хитроглазого. Никого другого, кроме нее, и не могло быть. Это она сидела рядом с ним.
— Пардон, — проговорил Рад снизу, снимая с нее руку. — Что за гад, вы же видели. Даже не предупредил.
— Надрался, скотина, — услышал он голос хитроглазого.