Цвет абрикоса

Сяошен Би

– Кто там? Что за человек? Не стучите! Моя госпожа не принимает. Отныне она следует великому предначертанию судьбы. Вместе с князем Фыном она собирается посетить храм бога Эрлана. Потому идите в другие дома.

Студент ушам своим не поверил. Заглянул во двор через проем в стене. И вправду во дворе посетителей не было. Он снова окликнул девочку-служанку:

– Я и есть господин Фын! Пришел повидать твою госпожу. Открой мне!

Услыхав его имя, служанка бросилась со всех ног к воротам.

– Так вы, оказывается, и есть господин Фын! Госпожа ждет вас. Бегу к ней спросить ключи!

Скоро она вернулась с ключами и отперла ворота. Студент вошел. Спросил:

– А как поживает Мяонян?

Услыхав его голос, певичка выбежала во двор:

– Сегодня дует северный ветер. Похоже, это он занес вас ко мне!

Студент улыбнулся шутке Мяонян. Мяонян повела его во внутренние комнаты. Усадила. Велела служанке принести

вина. Они принялись потягивать вино. Оно вдохновило их и заставило вспомнить прежние дни. Поговорили о том о сем. Засиделись до темноты. Лица их раскраснелись, страсть и желание любви охватили студента, или, как в таких случаях говорят, «сандалового господина», то есть благородного и благоуханного, как сандал, гостя. Платье Мяонян сползло с плеча и обнажило грудь. Студент был более не в силах сдерживать пыл. Тогда Мяонян велела принести таз с умыванием и положить в воду лепестки орхидей. Омылись. Она – лоно, он – себя. Мяонян сменила шелк на бинтованных ногах. Потом оба сняли платье и взошли на ложе. Мяонян откинулась на спину и легла на изголовье. Студент навис над ней. Мяонян положила ноги ему на поясницу, и нефритовый посох тотчас был направлен прямо в лоно. Мяонян охнула и приняла его. Студент вошел в нее под корень и достиг сердечка цветка. Он будто прилип к ней. Тискал груди и мял соски, играл с ней до тех пор, пока Мяонян не почувствовала, что внутри у нее все пылает, точно в ней была жаровня. Они вошли в раж и достигли предела вожделения. Пребывая в женщине, его нефритовая плоть, казалось, начала жить собственной жизнью. Нефритовый жезл буравил женщину, то взрастая, то сокращаясь в ней. Точно клюв дикого селезня, склевывающего траву на лугу, он щипал и щипал ее благодатное чрево. А то будто удав вползал в нее, готовясь заглотнуть и переварить. Мяонян была наверху блаженства. И хотя она была, как говорится, «заломленной веткой», «ивой из весеннего квартала», [15] хотя она доставляла радость множеству гостей – знатным и низкого рода, верзилам и коротышкам, толстым и худым, коим она давно потеряла счет, она никогда ничего подобного не испытывала. Для нее эта ночь была воплощением подлинного искусства любви. Она безвольно лежала на кровати – шпильки выпали, и волосы разметались по изголовью. Но студент еще не раз вдохновлялся, снова и снова подминал ее под себя и довел до того состояния, что казалось, душа ее наполовину уже отлетела к небесам, а сама она погрузилась в нирвану. Закрыв глаза, она охала и ахала, стонала и восторгалась. Не сдержав чувств, она воскликнула:

15

«Заломленная ветка», «ива из весеннего квартала» – метафорическое обозначение певичек, которые жили в квартале Пинкан, дорога к которому была обсажена ивами.

– Старший брат! Поскорей убей свою рабыню!

В тот миг ей показалось, что над ней пронеслось само сияние весны и серебряная волна накрыла ее. Внутри нее что-то клокотало и бурлило. Студент готов был оставить эту забаву, которая была уже не по силам Мяонян, но она вновь и вновь засовывала его нефритовую плоть в себя и замирала душой, когда сердечко цветка скрещивалось с головкой удилища. Поистине если и существует кем-то написанная история любовных утех, то подобного наверняка никто еще не испытывал!

– Потомок заячьего племени! [16] – воскликнула Мяонян. – Из всех, с кем я делила ложе, ты один такой! Вытащи-ка свое орудие и дай взглянуть! Наконец-то встретила я человека себе по сердцу. Скажи честно, не у волов ли ты обучился своему ремеслу? Студент рассмеялся:

– Дорогуша, готов вытащить его из тебя, чтобы ты могла им полюбоваться. Но только с одним условием: ты возгласишь хвалу тому господинчику, который доставил тебе столько радости.

– Ах ты, колесничий! Не затем ли ты уселся на меня со всем своим снаряжением, чтобы ездить и ездить по мне? Господин студент давно убедил меня, что то наилучшее, что принадлежит ему, поистине наидрагоценнейшая вещь на свете. И я – обладательница оного сокровища!

16

«Потомок заячьего племени» – бранное выражение. «Заяц» – «многоженец», одновременно это и метафора непостоянного любовника, «скачущего» от одной женщины к другой.

Студент прильнул к певичке тубами и прошептал:

– Сейчас я вытащу из тебя этот посох, подобный нефриту! Но едва твои очи узреют его великолепие, тотчас уписаешься!

Последнее замечание уже не имело смысла, так как певичка и так

была точно орошена теплым дождем. Похоже, в росе любви искупалась. Мяонян погладила его жезл и в любовном восторге воскликнула:

– Добрая в деле вещь! И в сравнении с прошлым разом много мощнее. Неудивительно, что я чуть не померла. Скорее поместите его туда, где он только что пребывал. Кажется, мое второе «я» снова испытывает голод и жажду.

Студент вновь утонул в Мяонян. Он принялся резвиться и толочь пестом в этой ненасытной ступке. Но вот его подхватила горячая волна чувственной радости, и он почувствовал себя на грани блаженства. Когда Мяонян выругалась, он понял, что она в высшей степени ублаготворена. Ее изумительное по красоте тело и ягодицы вздрагивали и раскачивались, а он продолжал делать свое дело. Втыкаясь в нее, он нечленораздельно рычал и под конец стал всаживать в нее так, как если бы нанизывал на нитку жемчуг. У него пересохло в горле, а то, что находилось ниже живота, пылало, как раскаленное железо. Он был на грани – «вот-вот теплый дождь прольется из туч». И тогда он спустил тетиву и излился многими ручьями, до краев залив лоно влагой любви. Мяонян прилипла к нему, закинув ноги за поясницу. Ее сознание то угасало в ней, то прояснялось.

Здесь позволю читателю напомнить одну ходячую истину. Достоверно известно, что тот,

кто знает тонкости любвии овладел бесстыдства мастерством,одержит верх над всякой шлюхойи сердцем ее завладеет притом.

Проснувшись на другое утро, Мяонян первым делом засунула руку под одеяло и, найдя там великолепное канатище, в изумлении воскликнула:

– Господин Фын! Откуда у вас эти достоинства? Ведь в прежние свои посещения вы были ох как слабы! А ныне просто герой!

– Ненасытная сестричка! Несколько дней назад произошло со мной одно удивительное происшествие. Я отправился навестить приятеля в Цзиньлин, остановился по дороге в селении Древняя Обитель, где встретил дивного мужа, который передал мне секреты любви и научил доставлять женщине радость. Не знаю, удалось ли мне это?

Певичка утвердительно кивнула головой.

– Господин Фын! Мне было едва ли шестнадцать, когда некий заезжий гость лишил меня девства – был он не то из Пекина, не то уроженец Тяньцзина, специально приехал, чтобы «сломать ветку ивы, или сорвать девственный цветок». Помню, его орудие было цуней шесть-семь. Я привела его в бешенство, ибо готова была убить за ту боль, что он причинил мне. Он провозился со мной до четвертой стражи и только тогда оставил меня. И хотя был он из себя человеком большим и тучным, плоть его была не столь уж твердостоящей. И если бы не случилось так, что именно он лишил меня девства, я бы о нем и не вспомнила, ибо не было в нем, как я ныне понимаю, ничего особенного.

Рассказывая о себе, Мяонян внезапно остановилась, как если бы прикусила язык. Подумала: «С чего это я так расхваливаю его достоинства? Ведь со своим дивным даром этот похотливый заяц стреканет куда-нибудь, станет вольничать на всяком подворье и уже не будет предан мне душой и телом. А если пустить его гулять, где он только пожелает, то придется еще и охранять его от притязаний похотливых блудниц. И тогда его уж точно не дождешься». И, рассуждая так, она предложила студенту:

– Поверьте, я обратила свое сердце к вам. Уже едва ли не месяц держу ворота на запоре и всем отказываю. Оставила заботу о красоте и не румянюсь. Желала бы до конца дней служить господину. А если не будет по-моему, то увяну до срока и поседею от горестных вздохов. Из родных у меня только мать, которая желает жить при мне. К счастью, вы еще не обзавелись женой. Уповаю, что явите жалость к презренной певичке и возьмете в жены. – Тут она остановилась и, переменив тон, воскликнула: – Ах ты, потомок заячьего племени! Скажи, каковы твои намерения? Ежели согласен, то завтра же отправимся к тебе!

Студент едва осознал смысл речей певички, но ответил согласием. Любовники вновь возлегли – плечом к плечу и не успели глазом моргнуть, как солнце поднялось на три шеста. Только тогда они встали и переменили платье. Омылись и были вполне убраны. Студент заметил, что день что-то хмурится. И вправду скоро полил дождь. Дорогу развезло: не пройти ни пешему, ни коню, и студент почел за лучшее провести у Мяонян еще два дня. Эти два дня сблизили и укрепили их чувства. Они были нераздельны – точно два ствола, выросшие на одном корню. Преисполнившись любовью к студенту, Мяонян отдала ему и привязанность и сердце. Но студент, хотя и согласился на словах взять ее в жены, решил не спешить, опасаясь и необузданного нрава, и непомерных желаний певички. Да что тут говорить, ведь и любовь может стать бременем! Размышляя о ее предложении, он колебался, принять его или не принять. Видя его нетвердость, Мяонян решила выяснить его намерения: