Цвет греха. Чёрный
Шрифт:
Его пальцы – мозолистые, шероховатые и грубые, но касаются бережно, осторожно, почти ласково. Замечаю пару тонких белёсых полосок-шрамов на внешней стороне его ладони, ближе к большому. Ещё один – около сгиба локтя, теряется под закатанным рукавом рубашки. Позволяю себе вдоволь насмотреться. Не только в поисках других отметин прошлого и начертания татуировок, чьё значение пока не разгадала. Узор проступающих вен поверх крепких мышц тоже отслеживаю. Ведь так гораздо легче делать, как он говорит, и стойко переносить, когда жжёт порез ещё сильнее, стоит
– Спасибо, – произношу тихо немного погодя.
Кровь смыта. Остановлена. Порез закрыт пластырем. Вполне возможно вернуться к своему занятию, продолжить резать овощи на гарнир к мясу и салат. Но я вновь замираю. Не решаюсь не только встать на ноги, но и предпринять вообще что-либо. Просто потому, что до меня только теперь доходит самое элементарное: пока опекун проделывал все эти спасательные манипуляции, я сидела и теперь всё ещё сижу… у него на коленях.
Можно ли счесть за оправдание тот факт, что поблизости нет ни одного стула, так что сесть рядом иначе банально не вышло бы? Другой аж в трёх шагах от нас.
А он так и не отпускает.
Даже после того, как смотрю в чёрные глаза, бездонные, как самый настоящий омут. И произношу ещё тише, чем прежде:
– Я пойду.
Мужчина кивает. А ладони, что до сих пор касаются моих, сжимаются крепче.
– У тебя руки дрожат.
Тоже киваю ему в ответ. Просто потому, что никакой возможности на громкость не остаётся. В горле пересыхает. Сердце стучит всё чаще и чаще, а его грохот затмевает даже мысли в моей бедовой голове.
– Очень болит? – спрашивает мужчина.
Улыбаюсь. Качаю головой.
– Нет, – слетает с моих губ.
Практически беззвучное.
– Врёшь, – тоже улыбается опекун.
Вру, конечно. Привычка.
Какой смысл жаловаться?
Боли от этого меньше не станет.
Вот и не отвечаю. Пожимаю плечом.
– Стоит быть осторожнее, – назидательным тоном проговаривает опекун. – А если будешь мне постоянно врать, придётся и с этим что-то делать.
Снова улыбаюсь.
– Что, придумаешь новое правило?
Уголки его губ приподнимаются в подобии насмешки.
– Обязательно, – соглашается он.
Приподнимается. Усаживает меня иначе. На этот раз действительно на стул, который сам же предварительно освобождает. Недорезанные овощи тоже перемещены, а запачканная прежде доска отправляется им в мойку, как и нож. Моя первая же попытка вмешаться пресечена строгим и бескомпромиссным:
– Я сам.
Что я там о том, что ничего о нём не знаю, вещала?
Пункт второй, такой же железобетонный, проверенный на себе не единожды: этот мужчина умеет удивлять.
– Ты? – переспрашиваю недоверчиво. – Будешь готовить? – удивлённо приподнимаю бровь. – Умеешь?
В отличие от меня, Адем Эмирхан, судя по невозмутимости на его лице, не видит в этом ничего особенного или запредельного.
– Я живу один. Разумеется, умею.
Спорное утверждение.
Больно надо!
– А ты не так уж и плох, как мне показалось поначалу, – признаюсь, как только убеждаюсь в своей правоте не только визуально, но и попробовав первую порцию сегодняшнего ужина. – Вполне себе ничего, – а это я уже про курицу и баклажаны, не про мужчину, разумеется.
На губах опекуна расползается очередная усмешка.
– Уверена? – приподнимает бровь. – Я бы на твоём месте с выводами не торопился.
Не спешу отвечать. Сперва прожёвываю.
– Ну, теперь, когда у меня есть отдельная спальня… – тянусь к стакану с водой, чтобы запить.
Хорошо, не успеваю сделать ни одного глотка. Не то наверняка подавилась бы, расслышав встречное:
– Спишь ты всё равно в другой. Там же, где и вчера.
И всё равно давлюсь!
Воздухом.
А ему и того мало.
Как есть издевается!
– Что, так сильно не понравилось? – прищуривается, с явным интересом ждёт моей реакции.
Воду я всё же отпиваю. Просто потому, что в горле будто ком застревает, никак без её помощи не проглочу.
Ни своё возмущение. Ни то, что он сообщил.
– Я же весь день вела себя примерно и даже ни единой попытки сбежать не предпринимала, – противопоставляю встречно. – Что тогда ещё?
– Если бы я верил каждым увиденным в моей жизни невинным глазам, вряд ли дошёл бы до этих дней, – нисколько не проникается моим посылом опекун. – Тем более таким красивым, как твои.
Мой рот, как открывается в некоторой степени шока, так и не закрывается, хотя ни с единым ответным словом я не нахожусь. Как и с тем, как это понимать: то ли комплимент сделал, то ли оскорбил.
– К тому же в своей привычке врать мне ты сама недавно созналась, – добавляет он.
Мой рот всё ещё не закрывается. И все хорошие мысли в отношении опекуна быстренько улетучиваются, будто и не было их никогда.
– Что, и завтра тоже? До каких пор?
Где-то здесь неплохо было бы уточнить и про ту часть, где меня заковывают в наручники, цепляя те к кровати, чтобы не сбежала уж наверняка.
Но что уж там…
Скоро, похоже, всё равно узнаю.
– И сегодня. И завтра. И впредь – тоже будем вместе, – замолкает, но ненадолго. – В одной комнате, – добавляет зачем-то уточнением. – До тех пор, пока я не удостоверюсь в том, что тебе можно доверять и ты не вытворишь какую-нибудь несусветную глупость. Как, например, твоя мать в своё время.