Цветок яблони
Шрифт:
Печаль.
Первым чувством, добравшимся до её сознания после этого открытия, была печаль. Густая, глубокая, тоскливая. Шерон поняла, что в стали спит сила, часть того, кто был всадником, о котором ей рассказал Мильвио.
Некромант. Тзамас. Такой же, как она.
Точнее, он мог бы стать им. Если бы его жизнь не забрали ради... куска металла.
И вместо печали пришла злость.
Она прокралась на лисьих лапах, обернувшись пушистым хвостом, прислушалась к чувствам, оскалилась. Её шерсть вспыхнула, сожрала лису, оставив от нее лишь жаркое, удушающее,
Пламя бесконечной, безграничной, всепожирающей ярости. Шерон начало трясти, она сжала кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не повернуться к воде, не стать лицом к лицу с той, что убила его.
А теперь следовало убить ее. Бездушную тварь, способную заключать души тзамас в вечную клетку из железа. Чтобы те служили, подчинялись.
Мир стал белым, едва не трескался от её дикой ярости, а потом все кончилось.
Она ощутила боль в прокушенной губе и кровь, текущую по подбородку. Боль отрезвила разум, сняла пелену с глаз, она вспомнила просьбу этого человека. Там, между мирами, где они встретились, когда указывающая возвращалась, а он уходил: «Не мешай той, кто придет вместе со мной. Как бы ни желала. Как бы я ни хотел».
О. Она очень хотела. И не давала ему обещаний, но...
Выдох. Вдох. Щебет птиц. Гудение стрекоз над рекой. Лето. Теплая длань солнца касается кожи.
Жизнь.
Шерон облизнула губу, чувствуя неожиданную приятную сладость собственной крови, вытерла рукавом подбородок, повернулась.
Старуха двигалась необычайно тихо. Она вышла из воды и теперь стояла в десятке шагов, воткнув палку во влажный песок и наблюдая.
Почти минуту они смотрели друг другу в глаза.
Наконец старуха произнесла, осторожно роняя слова, и каждое было точно металлический шарик:
— Какая воля. Я восхищена.
— Какая воля. Я восхищена, — повторил трескучий голос с сосновой ветки.
Шерон подняла глаза, увидела крупную сойку. А рядом с ней еще два десятка птичек. Все с оранжевой грудкой: зарянки, горихвостки, странствующие дрозды. Четыре десятка темных непроницаемых бусинок смотрели на указывающую.
— Цыц, — негромко сказала им старуха и повторила: — Удивительная воля. Я не ждала такой. Почему ты не сделала то, чего так захотела? Не бросилась на меня.
«Потому что Мильвио бы опечалился, — подумала она. — Потому что ты нужна нам со всей своей проклятой силой».
Но ответила другое:
— Когда я пойму, дам тебе знать.
— Даже немного жаль. Хотела посмотреть, на что ты способна. Что бы ты стала делать, не имея мертвецов под рукой.
Она злила ее, эта старуха, и Шерон поддалась своей слабости. Убила всех птиц, что служили этой ведьме. Разом. Одним желанием остановив маленькие сердечки. И птахи попадали с веток.
У той лишь губа дернулась, и было в этом чуть заметном движении не до конца скрытое презрение.
— Ловко. Но, право, заклевать меня воробушками верх легкомыслия.
Не отрывая белых глаз от лица старухи, Шерон собрала пернатых в комок, слила плоть, расплавила кости, сложив все это заново. Нарастила когти и шпоры, удлинила клюв, превратила перья в броню, увеличила в
Птица лопнула на высоте, просыпалась на землю и воду острыми дротиками-косточками, пронзая все, свистя рядом со старухой, не задевая ее. Давая понять ей: это не ошибка, что она жива до сих пор. А милость.
— Достойно. — Теперь седовласая голова склонилась, но уважения в голосе не звучало. Она просто признавала в указывающей интересного соперника. Не более того. — То, как быстро ты меняешь смерть и находишь варианты. Не зря браслет, убивавший всех, принял тебя. А еще достойная воля, как я уже сказала и скажу снова. Ты просто сталь, девчонка, и держишь соблазны в кулаке, не давая им управлять собой. Понятно, почему ты смогла пережить Риону и не сойти с ума. Знаешь, кто я.
Это не было вопросом, поэтому не требовало ответа.
— Для тебя я Шерон. Или тзамас.
Блеклые глаза прищурились, но Нэ неожиданно кивнула. Кивнула с одобрением:
— Хорошо, тзамас. Теперь я понимаю, почему Вихрь выбрал тебя. Не только из-за похожести. Отнюдь не поэтому.
— Я уже не так и похожа на нее.
— Глаза белые. Волосы тоже. Худее. Ниже. Но даже отпечаток смерти не мешает видеть мне, что ты почти копия Арилы. Я тебе не нравлюсь.
— А я тебе.
Довольная усмешка:
— Буду откровенна. Всю жизнь меня учили ненавидеть таких, как ты, и убивать вас. Если бы не Тион, никого из твоего племени не осталось бы уже после Мокрого Камня.
Шерон опустилась на траву, и Нэ, помешкав, села прямо на мокрый песок. Теперь их глаза были на одном уровне.
Почти на одном.
— Почему ты тогда уступила?
Усмешка. Злая. С обидой. Глаза затуманились воспоминанием.
— Ему тяжело было не уступить.
— Зачем? — Шерон указала на меч. — Зачем ты это сделала?
— В тебе столько гнева. — Эта странная старуха наконец-то позволила себе толику уважения, там, где оно казалось указывающей совершенно неуместным. — Ты его даже не знала. Относись к этому как «лучше он, чем я». Убей я тебя, Вихрь бы не простил мне такого.
Она все еще продолжала проверять ее, но Шерон лишь повторила:
— Зачем?
Старуха подвигала губами, словно бы прикидывая, сколь откровенной она может быть.
— Вихрь стал куда мягче, чем прежде, во времена нашей молодости. Говорят, с возрастом люди черствеют, в нем же избыток человечности, раз он подбирает с земли каждого жучка и щадит его чувства. Потому что таково положение вещей, тзамас. Положение, о котором люди этой эпохи забыли, стоило лишь Катаклизму ударить по Единому королевству. Мир всегда был жесток, а мы и вы — вечные соперники. Вы, словно мясники, разбирали нас на куски, иногда живьем, и получали от этого дополнительную силу. Мы забирали ваши жизни, вселяли в мечи и обретали большую мощь и возможности. Такова участь пленных некромантов. Такова участь пленных таувинов. Так пошло со времен Шестерых, а может, раньше.