Цветок Зла

Шиннок Сарина

Женщина пыталась что-то припомнить, но явно знала весьма мало:

– Израиль, верно? Простите мое невежество…

– Ничего, - оборвал ее офицер. – Вы не должны чувствовать неловкость из-за этого. Наша штаб-квартира находилась в Исмаилии, в Египте.

– В Египте? – удивленно заинтересовалась Алесса. – Вы видели пирамиды?

По спине бывшего миротворца пробежал холод. В Исмаилии никто, кроме разве что офицеров, не видел пирамид, но набивали их себе на кожу со словом «Египет» и годом службы многие, в том числе Роберт Кэмпбелл. Но Томас не делал этого, и даже не потому, что не видел смысла в татуировках. Уже тогда глубоко в подсознании его сидело беспокойство,

из-за которого ему не нравились пирамиды. И, как теперь он понимал, не зря.

Гуччи не гнался за воинской славой, не находил великих целей и свершений в войне. Служба в армии должна была стать для него лишь дополнительной гарантией – Полицейская Академия Ричмонда – округа штата Вирджиния - предвзято относилась к кандидатам из Сайлент Хилла. Он же, живущий в неполной семье, не общающийся толком ни с кем в городе, не был достаточно убедительным. А прошедшим службу в армии всегда отдавалось предпочтение, другое дело, что в войне Томас не видел пути к своей цели – борьбе со злом. Война сама по себе была в его глазах самым большим злом человечества и его самой большой глупостью. Оборона родных земель виделась исключением, но армия США была не тем случаем. Поколение растворялось в бессмысленных огнях Вьетнама, и Гуччи не хотел сгореть так, как многие юные бедовые головы. Он решил для себя, что если уж пришел к необходимости отвоевать девяносто дней, то служить он будет только миротворцем. Пусть война за мир была злободневным оксюмороном, но, побывав в числе тех, кто следил за прекращением огня и заключением мирных соглашений, он знал бы, что не участвовал в глупом зле, он не винил бы себя за то, что перепутал истину и ложь, он не чувствовал бы себя изгоем, одичалым пришельцем, вернувшись в мирную жизнь.

Такая уверенность владела Томасом, и с ней он ставил перед собой цель попасть в миротворческий контингент ООН. Он работал над собой целеустремленно и скрупулезно, развивая в себе выносливость, силу и закалку, а также изучая интернациональные языки и особенности чужих культур. Он даже думал получить образование в этой области, но его остановило то, что в Сайлент Хилле было проще не иметь образования вовсе, нежели иметь достойное высшее, как и проще было быть атеистом, чем приверженцем любой из мировых признанных религий. Томас был очередным представителем тех семей, что приспособились без привлечения внимания существовать в городе цветущего мракобесия и тихо, но верно прокладывать даже там дороги к собственным целям. Гуччи стал добровольцем, когда посчитал себя готовым – это было в 1973-м. И Война Судного дня начала отсчет его девяноста дней на Ближнем Востоке. Конфликт продлился восемнадцать суток, которых Томас был обречен не забыть никогда – именно тогда с ним произошло то, что было теперь отмечено на его груди Медалью военнопленного и Пурпурным сердцем, а также тяжелым острым комком, закоренело сидящим в затылке.

– Там я… не успел посмотреть на пирамиды, - ответил бывший миротворец на вопрос Алессы и сильнее налег на весла.

Он очень надеялся, что его больше не спросят ни о чем, что касалось военной службы. Однако попытаться самостоятельно перевести разговор в другое русло офицер Гуччи не был готов – он не имел ни малейшего представления, о чем заговорить с Далией. В этом плане она, задавшая ему банальнейший вопрос о месте службы, оказалась более мужественной, чем он. Откуда только текла клейкая тяжесть? Где должна была прорваться и излиться наконец нарывающая боль? Томас прекратил грести, остановив лодку близ острова посреди озера. Ясным днем земля его отрадно зеленела, и руины забытого храма кирпичного цвета не выглядели зловеще. И все же воспоминания офицера полиции были слишком свежими, чтобы не давать знать о себе. Шепот сам поплыл из его груди с горестным выдохом:

И, заманив меня - так, чтоб не видел Бог, -

Усталого, без сил, скучнейшей из дорог

В безлюдье страшное, в пустыню Пресыщенья,

Бросает мне в глаза, сквозь морок, сквозь туман

Одежды

грязные и кровь открытых ран, -

Весь мир, охваченный безумством Разрушенья.

Могла ли Далия понять, что мужчина перед нею, спрятавшись за чужими рифмованными строками, выворачивал душу наизнанку, что все слова поэта могли стать его словами, ибо ничто не описало бы точнее то, что болело у него? Может, не понять, но почувствовать нечто ей удалось, и траурная свеча отозвалась:

– Чьи это стихи?

– Шарля Бодлера, - вдохновенно ответил Гуччи.

Дыхание женщины сбивчиво задрожало, бледная рука с длинными пальцами легла на ее грудь, пытаясь помочь ей закрыться, но тонкие губы уже выдавали то личное, что так изводило ее:

– Нам не следует его читать. Он ведь писал о дьяволе.

– Не всегда, - тут же возразил Томас, пытаясь сгладить ту неловкость, что, как казалось ему теперь, он выбрал не самое лучшее стихотворение для декламации:

Что можешь ты сказать, мой дух, всегда ненастный,

Душа поблекшая, что можешь ты сказать

Ей, полной благости, ей, щедрой, ей, прекрасной?

Один небесный взор - и ты цветешь опять!..

Напевом гордости да будет та хвалима,

Чьи очи строгие нежнее всех очей,

Чья плоть - безгрешное дыханье херувима,

Чей взор меня облек в одежду из лучей!

– Правда красиво, мама? – поспешила вставить свои смягчающие слова Алесса, которая тоже внимательно слушала каждое слово бывшего миротворца.

Далия обернулась и подарила ей улыбку, такую же измученную, хоть и правдивую, какую прежде изображал Гуччи. И в мучительном созвучии с ее состоянием Томас выяснил для себя, что за страх так глодал склоняющую голову горящую спичку. Это был страх, связанный с дочерью, с судьбой маленькой Алессы, сродни трауру на ликах Богородицы, предвосхищающей жертвенную судьбу своего младенца.

В молчании прошел остаток пути до пристани около маяка. Офицер Гуччи не находил себе места, он чувствовал себя голым, облачившись в армейскую куртку и повязав голубой платок на шею, и это ощущение только усилилось с четким устным обозначением себя как миротворца. Однако при этом ему казалось, что сам он созерцает наготу Далии. Ее нагота была в обращенных к дочери взглядах, в опасливых мыслях о поэзии Бодлера и о дьяволе, какую бы сущность ни понимала или вынуждена была понимать она под нарицательным именем главной злой силы современных религий. Женщина наверняка состояла в Ордене, но Томас не видел в ней фанатички. Не было безумия и ослепленности верой в этой траурной черной линии, увенчанной пламенем. Два взрослых, несущих свои кресты человека, духовно обнаженные и беззащитные, безмолвно условились не задавать друг другу вопросов, практически любой из которых мог обернуться затруднительным положением.

– Мы с ребятами из класса ходили в парк «Роузвотер» сегодня, - решила рассказать Алесса, глядя на офицера лучащимися светлыми глазами. – Там нам рассказывали о городе и о войне. Так что я сегодня побываю в двух парках, на разных берегах озера!

– Это… действительно здорово, - разделил ее наивный восторг Томас. – А я ведь сам собирался сегодня в парк «Роузвотер». Теперь, наверное, зайду туда уже вечером.

Высокие красные арочные ворота и цветные шатры шумного парка развлечений раскрывали свои объятия для пришедших.