Цветок Зла

Шиннок Сарина

«Он, зная страсть мою к Искусству, предстает

Мне в виде женщины, неслыханно прекрасной,

И, повод отыскав, вливает грубо в рот

Мне зелье мерзкое, напиток Зла ужасный», -

Мысленно произнес офицер полиции, вновь глядя на девичье лицо поверженного существа, плачущее кровавыми слезами. Его осеняла мысль о том, о чем порождение нечистого тумана должно было напомнить ему. И это не имеющее оправдания зло тоже вершилось на Ближнем Востоке.

Миротворец Гуччи знал, что был свидетелем военного преступления, совершенного сослуживцами, земляками. «Только идиот не понял бы, что они с ней делали, - припоминал он с оголенной саднящей совестью.
– Там была не та война, где американцам отдавались за банку тушенки. Что меня остановило, какого черта я молчал? Думал, что в этом участвовал Кэмпбелл… Забудем это, Роберт мертв! И нечего этим себя оправдывать! Ну что я, что?! Переживал за товарищей, зная, что с ними будет за групповое изнасилование? Нет же. Нет. Какие там товарищи, если мы даже толком не общались… Это мое зло. Оно во мне всегда было. Ее мне не было жалко». Томас был убежден, что должен стыдиться, пусть даже перед самим собой, но не был способен заставить себя чувствовать иначе. Он всегда испытывал некое пренебрежение к женщинам, ему нравились их душевные страдания. И связи его потому всегда были случайными, и он бросал

женщин без сожаления, с тенью наслаждения. Вспомнить хотя бы медсестер госпиталя в Исмаилии. Гуччи мог бы пытаться оправдать себя, раскапывая неосознанные обиды детства, прикрываясь дефицитом любви и заботы, испытанным практически с рождения, но и теперь он не позволил себе поддаться и принять подобное обезболивающее, ослабляющее тягость вины. Томас мог бы жить с такой неприязнью к женщинам и дальше, пусть собирая трофеи израненных душ, пусть не имея никогда собственной счастливой семьи, но без вины. Он мог бы, если бы ненависть, происходящая из обиды брошенного младенца, не довела его до того, что он стал молчаливым соучастником ужасного порока. Ту арабскую девушку вояки убили после группового надругательства. И пусть вряд ли сохраненная ей жизнь стала бы лучшим исходом, чем смерть, Гуччи мог бы не позволить злу остаться безнаказанным. Однако он не вмешался.

Позже Томас силился навсегда забыть о том случае, найдя для себя оправдание в том, что якобы видел в числе насильников Кэмпбелла, перед которым пребывал в неоплатном долгу. Легко было жить со сладкой ложью, но все должно было стать на свои места и измениться теперь, когда офицер Гуччи сумел взглянуть на женщину по-другому – без негатива, с истинным состраданием. Без подобного очищения, без болезненного удаления всех осколков лжи из тела памяти он никогда не смог бы действительно стать тем, кем хотел стать. Врага нужно знать в лицо, и бороться со злом можно лишь тогда, когда познал зло в себе.

Еще какое-то время полисмен безмолвно сидел у стены, опустив голову и прижав к груди дробовик. Когда дыхание его вновь стало ровным, и отчаянное сердце утихомирилось, он смог, наконец, поднять глаза и оглядеться. Комната не спешила сбрасывать кровавый наряд. Больше всего Томаса беспокоила картина, закрывавшая окно, компанию которой, как теперь он заметил, составляли еще четыре небольших полотна, расположившиеся в ряд под нею. Гуччи подошел ближе. Центральное произведение изображало бледную темноволосую обнаженную женщину, ступающую босыми ногами по цветам мака, а сзади ее обхватывал властно, словно брал силой, мужчина, черт которого было не разобрать – он являл собой зловещий зачерненный силуэт. Рядом с полотном на стене в тонкой рамке под стеклом висела пожелтевшая страница со стихами:

Никта-Ночь охраняет приют древних сил.

Ты отдай ей все то, за что кровью платил.

Мрак-Эреб дал ей дочь и троих сыновей, 

И светлы и мрачны лики Ночи детей.

Дочь в злаченных одеждах, сам Гелиос с ней

Выезжает в упряжке огнистых коней.

Пробуждает природу ее нежный шаг,

Ей за сутки дано обойти земной шар.

Первый сын облаками ступает легко.

Прикоснуться к нему может лишь божество.

Стихотворцев, философов светом манит,

В микрокосмоса схеме он мудрость хранит.

Как в полях проливалась геройская кровь,

Имя сына второго умело снять боль.

Исцеляет увечья, наслав дивный сон,

Не заслугой, а раной отмеченный он.

Угодив в сети недруга, гордый орел

Все молил, чтобы третий сын Ночи пришел.

Черный он и кровавый, и белый, как кость,

Его сердце стальное в богах будит злость. 

Теперь Томас припомнил мотивы из греческой мифологии, в которой маки являлись символами Никты – богини ночи, чьим законным супругом был Эреб – бог мрака. И все же изображение сакральной пары не выглядело безмятежным, и черный бог тьмы был похож на насильника, стоящего над жертвой. Гуччи махнул тяжелой, снова ноющей головой, словно пытался вытряхнуть из нее неприятные ассоциации. Не возвращаясь более к полотну о Никте и Эребе, он внимательнее рассмотрел другие картины. На их рамах крепились таблички с именами детей Ночи и Мрака, а также в стене над каждой картиной была проделана скважина, как для ключа. «Требуется решение загадки, чтобы пройти дальше, - подытожил Томас. – Четыре ключа, которых нет. Но в стихах сказано, что нужно отдать то, за что уплачено кровью. Громкие слова, конечно, но есть одна мысль…». Полицейский вернулся к брошенной на полу камуфляжной куртке, превращенной в чудовищно грязное рваное тряпье, и отколол от груди медали. Перстень отца, хранившийся в кармане, приходилось теперь носить на пальце, хотя по этому поводу Гуччи не испытывал суеверий. Забрать книги у него уже не было возможности, потому он вытащил заложенный между страниц рисунок – подарок Алессы, и закладку из чтива доктора Кауфмана. Картонная открытка давала некоторую гарантию того, что рисунок не помнется, пока будет покоиться в нагрудном кармане рубашки Томаса.

Забрав все, что считал ценным, офицер вернулся к разбору преподнесенной ему головоломки. Четыре картины и четыре медали. Первый взгляд пал на Морфея, окруженного снотворными цветами зла, посвященными ему в той же степени, как и его блеклой матери. Его требовалось отметить не заслугой, а раной, что позволяло связать его с медалью Пурпурное сердце, свидетельствовавшей о перенесенном боевом ранении. Томас вставил награду в скважину и перевел взгляд на истощенный бледный лик Танатоса – божества, воплощающего смерть, даже стереотипно снабженного по воле неизвестного художника косой. Белый, как кость, он сам являлся костью, обтянутой конкой кожей. И орел, окруженный колючей проволокой, угодивший в сети, был изображен на Медали военнопленного. «Ему только и молиться в плену, - горестно подумал Гуччи, вставляя в скважину темную постыдную медаль. – Особенно в краях тех нравов». Следующей была светлая богиня Гемера, знаменующая день, восседая на колеснице самого Солнца. Иной подсказки не было, кроме того, что за сутки ей дано обойти Землю. На руках у офицера оставалось лишь две награды – Памятная медаль ООН и Серебряная звезда. На медали за миротворческую миссию традиционно изображалась эмблема ООН, представляющая собой вид сверху на земной шар. Пока все сходилось, но Томас хотел быть уверенным до конца и взглянул на Эфира, шагающего по поверхности небесных сфер среди звезд. Звезду в некотором смысле представлял собой символ микрокосмоса – прямая пентаграмма, и тогда медаль Серебряная звезда как раз соответствовала Эфиру. Гуччи расставил все награды по местам без сожаления о расставании с ними и услышал медленный протяжный скрип. Полотно с изображением Никты и Эреба плавно отъезжало в сторону, открывая окно, лишенное рамы и стекол. Оконный проем был входом в короткий коридор, сбитый из перекрещенных старых железных прутьев, затянутых тканью, покрытой отвратительными разводами багрово-красного, черно-коричневого

и еще более мерзостного коричневато-желтого цвета. Тряпки свисали с металлических каркасов тяжело и блестели, будто были мокрыми, что наталкивало на мысли, что они пропитаны кровью и гноем. Мрачный коридор вел в соседнее здание, стоящее довольно близко к отелю. Не без замирания сердца Томас с раскинутыми руками перешел по сетке шатающейся скрежещущей конструкции, стараясь не касаться тошнотворных влажных занавесок, и забрался в оконный проем присоседившегося к гостинице каменного мешка.

Спрыгнув с подоконника, Гуччи очутился на зыбком заржавевшем до дыр пролете квадратной лестницы, бегущей по периметру темного пыльного помещения, пересеченного путанными сетями толстых и тонких, прямых и завернутых заросших грязью и ржавчиной подтекающих труб, заваленных и завешанных горами грязного, пропитанного красно-желтой влагой тряпья. Место, по всей видимости, бывшее некогда фабрикой, само по себе уже вызывало подступающее к горлу спазмом отвращение, которое довершило до пронизывающего трясущего шока то, что громоздилось в широком вписанном в квадрат пола круге в центре зловещего здания. Толстокожая безобразная тварь была столь огромна, что не уступала размерами ожившему обелиску и даже превосходила его. Томас стоял на лестнице на уровне второго этажа, и перед ним посередине свободного от труб и металлоконструкций пространства высилось бледное пятно безликой головы монстра, лишенной любых черт, кроме вколоченной в плоть на месте рта толстой пластины из грубого металла. Голый череп был окружен железным обручем, крепящимся тремя вогнанными в кость штырями. Ниже тело твари представляло собой некую расплавленную, подобно воску, массу, которую офицер полиции не успел рассмотреть. Существо, казавшееся поначалу неподвижным, так как было приковано к прочно закрепленной на высоких почерневших сваях ржавой металлической лестнице, качнулось на стальных опорах с адским пробирающим скрежетом и всей чудовищной массой основания бесформенного тела врезалось в стену, у которой стоял Гуччи. Конструкции шаткой лестницы переломились, как тонкие сухие прутья, и оборвались; Томас, вскрикнув от столкновения с внезапной опасностью, едва успел зацепиться за уходящие вверх покачнувшиеся сетчатые ступеньки. Рывком он взобрался на фрагмент отрывающейся лестницы и, тяжело дыша, еще раз взглянул вниз. Плечи и грудная клетка циклопического чудища имели женственные очертания, но на месте грудей в мертвое блестящее желтым воском тело была вмурована еще одна толстая железная пластина. Предплечья стекшей массой приплавились к опорам лестницы, а ниже расширяющаяся текучая плоть смешивалась с хаотичной грудой подвешенных на потеках этой самой тягучей плавящейся плоти двутавровых балок. И как бы гротескно и нелепо ни было масштабное предстающее взору зрелище, ассоциации оно вызывало вполне четкие, конкретные и имеющие под собой подтвержденную историческую почву. Громадный монстр в центре зала некого заброшенного предприятия напоминал сжигаемую на костре женщину. Перекрещенные куски металла, нагроможденные внизу, обозначали почерневшие дрова, и мученица-ведьма по местной традиции была намертво привязана к лестнице. Но почему были закрыты участки ее тела, особенно рот, если фанатики всегда наслаждались предсмертными криками безвинных жертв? Гуччи не имел времени для размышлений на этот счет, он должен был бежать по лестнице вверх, пока громадина на сваях не успела развернуться и не принялась снова лупить в стену с такой силой, что оказываемого ею сотрясения не могли выдержать даже не столь прохудившиеся металлические конструкции. Выкроив момент, Томас выстрелил в чудовище, перезарядил дробовик и снова несколько раз выстрелил, однако дробь едва поцарапала толстенную кожу твари. Очередной удар сорвал лестничный пролет вниз, и полисмен в последний момент успел спрыгнуть с него и уцепиться за неприязненную мокрую трубу. Сеть сплетенных, точно густые корни, труб составляла не худшую опору для того, чтобы устоять и даже продолжить передвижение по периметру помещения, но как можно было сражаться с тем, что оказалось неуязвимым для выстрелов? Металл уже извещал скрипучим рычанием об очередном развороте исполинского монстра. Офицер Гуччи, вскарабкавшись как можно выше, отчаянно вцепился в трубу, стиснув зубы и с содроганием ожидая нового удара. Сокрушительная атака безликого чудовища не заставила себя долго ждать. С грохотом повалилась значительная часть спутанного трубопровода, черное заплесневелое покрытие крупными кусками посыпалось со стены. Томас напряженно озирался, чувствуя, словно сердце с болью билось уже не в груди, а где-то под гортанью. Безопасных мест в зале заброшенной фабрики практически не оставалось. Балансируя на скользких неровных трубах, переступая через разбросанные повсюду тряпки, Гуччи перебирался на уцелевший пролет лестницы, уходящий вниз, по-прежнему не имея ни малейшего представления, как противостоять громадному бесформенному ужасу. Внизу противоположной стены полисмен сумел разглядеть дверь, но добраться до нее не представлялось возможным. Находившиеся наверху конструкции, позволявших обойти перекрывающего зал дебелого монстра, не уцелели. Едва ощутимый проблеск надежды забрезжил перед человеком, когда он вновь оказался на дрожащей при каждом шаге лестнице. На нижнем ее пролете стояла пустая керосиновая лампа, зеленая бутылка с какой-то жидкостью и коробок спичек. Если догадки были верны, и кто-то оставил здесь горючее вещество, не успев заправить лампу, можно было уповать на то, что тварь, воплощавшая в себе сожжение грешницы, окажется уязвимой к огню. Но само поползновение в сторону спасительной находки было отчаянным риском – один удар монстра в том направлении был способен размазать человека по стене. «Проклятье! – сокрушался Гуччи, не решаясь сделать шаг в какую-либо сторону. – Это кажется безвыходным! Но нельзя же кончить так… Нельзя сдаться!». Собрав последние силы и волю, сжав до боли зубы, он рванул с места, но не вниз, а в том направлении, откуда пришел. Он уже поставил ногу на мокрую поверхность трубы, когда тварь со скрежетом ринулась в стену в его направлении. Реакция не подвела Томаса – в тот же миг он развернулся и, презрев любые сомнения, не замечая пьяных шатаний ржавой лестницы, бросился вниз. Добравшись до цели, он сунул спички в карман рубашки и схватил бутылку. Теперь, взбираясь по трубам вверх, приходилось действовать одной рукой. Холодный пот выступил на теле, охваченном дрожью, когда за спиной слышался скрежет, сопровождавший каждый разворот монструозной громадины. Гуччи понимал, что не успеет достичь безопасного расстояния. Действовать нужно было без промедления. Ничего не чувствуя телом, он развернулся лицом к врагу, зубами сорвал пробку бутылки, невольно бегло усмехнувшись, почувствовав в воздухе едкий запах керосина. Офицер с яростью швырнул сосуд из зеленого стекла вниз, где тот разбился о выступающие на поверхность плоти двутавровые балки, и тут же, достав коробок, отправил следом пару зажженных спичек. Восковые потеки кожи на нижней части безобразного тела твари вспыхнули, а через несколько мгновений волна жара взлетела выше, окутав пламенем всю чудовищную высокую дебелую фигуру. Дыхание Томаса продолжало дрожать, когда лица его коснулся поток накалившегося воздуха. Рано было радоваться своему спасению – огонь перекидывался на многочисленные куски грязной ткани, раскиданные по залу брошенного предприятия. Воздух наполнялся разъедающей дыхательные пути гарью, заставляя задыхаться и чувствовать пульсирующую головную боль. Тем временем толстая кожа монстра, загромождающего своей массой любые пути для обхода, сгорела, оставив на теле лишь тонкую трескающуюся угольную пленку, в щелях которой алела блестящая кровавая плоть. В кольце огня, охватившем трубы и металлоконструкции, закиданные тряпьем, Гуччи оказывался в ловушке, единственный выход из которой лежал через тело обожженного чудовища. Спрыгнув на перекрестье черных металлических балок, полисмен выхватил нож и разрезал слой матового угольного налета. Лезвие легко провалилось в плоть мертвого существа, полупрозрачные капли крови выступили из разреза. Томаса передернуло от пробирающей до костей мысли о том, что ему предстояло, однако режущая боль в горле, головокружение и накатывающая тошнота, безумие вырывающегося из груди сердца и слезы, выступающие на пекущих от гари глазах толкали его к единственному спасительному действию. Закрыв глаза, он начал орудовать ножом, силясь не слышать глухого треска рвущихся сосудов и связок, расчищая себе мокрый и скользкий путь через завесу из плоти. Выбравшись из исполинского тела, с ног до головы вымоченный в его соках, Гуччи заставлял себя, как мог, не думать ни о чем, кроме двери выхода из зала, и все же, добежав до нее и уже шагнув в соседнее помещение заброшенного предприятия, он обернулся. Разорванные сосуды и полые органы мокрыми трубками висели в прорезанной дыре. Предчувствие такого финала ли прежде становилось причиной отвращения, испытываемого при виде текущих труб, Томас не успел понять, лишившись сознания на пороге пустой серой комнаты.