Цветы на нашем пепле
Шрифт:
Личинка была уже мертва. Лабастьер, Рамбай и Ливьен не вступали со жрецом в полемику. Без суда и следствия они превратили его, Санану и несчастную мать убитого малыша в мешки, нашпигованые пулями и махаонскими бритвами.
Всего в этот страшный день было задушено двенадцать гусениц. А казнено за детоубийство – около трех десятков самок и трое самцов, включая жреца.
Погребение несчастных детенышей маака и их убийц состоялось последовавшей ночью. К погребальному костру слетелось все племя. Ливьен испытующе вглядывалась
Ливьен была уверена, что Лабастьер скажет речь и пригрозит страшной смертью всякому, кто еще посмеет поднять руку на его детей. Но он не произнес ни слова.
Однако кровавые события того дня больше не повторились. То ли своей карательной акцией маака сумели запугать ураний, то ли не нашлось среди них бабочки столь же убежденной, авторитетной и сильной духом, как жрец Вальта.
Сожалеют ли они о случившемся? Искаженное ненавистью мертвое лицо добрейшей сказочницы Сананы будет с тех пор и до конца жизни преследовать Ливьен в сновидениях.
…Урании добывали пищу, не покладая рук. Гусеницы в мгновение ока пожирали все добытое. Они резвились, толстели и росли.
Так продолжалось до тех пор, пока ни пришла пора закукливания.
И вот, срок подоспел. Ливьен с нетерпением ожидала, когда из куколки выйдет ее любимый внук, Первый – сын Шаллы, спрятавшей свой кокон под их деревом.
Пожалуй, этот период был самым спокойным и самым бессмысленным за всё последнее время. Ливьен просто ждала.
И миг настал.
По всем подсчетам именно сегодня на свет должна была появиться новая бабочка. Именно «на свет», ведь Первый был маака, а не ночная урания.
Ливьен, Шалла и Рамбай не спали. Они сидели возле холмика под деревом, то и дело поглядывая на него.
Внезапно земля зашевелилась, кусок дерна, приподнявшись, отодвинулся в сторону, и из отверстия выбрался покрытый слизью юный самец. И был он точной копией новорожденного Лабастьера.
Он огляделся. Выражение его пепельных глаз было на удивление осмысленным. Он остановил свой взгляд на Ливьен и вдруг произнес:
– Здравствуй, мама.
Лицо Рамбая исказилось ужасом. Новорожденный не мог уметь говорить! А у Ливьен появилось ощущение, что все это – глупый розыгрыш, что из кокона вылез их взрослый сын. Да ведь и «мамой» он назвал ее, а не Шаллу… (Та же, находясь на грани истерики, сидела, зажав, чтобы не закричать, рот ладонями, и, раскачиваясь из стороны в сторону, тупо смотрела на свое чадо.)
А «новорожденный» усугубил противоестественность происходящего словами:
– Вот я и родился снова.
…Император смолк, испытующе глядя на невесту. Наан нахмурилась, пытаясь осмыслить услышанное. Наконец ей стало ясно всё, и она в ужасе отпрянула от Лабастьера Первого:
– Я всё поняла! Так вот что означает, «умеющий быть везде»! Ты ведь говорил уже, что самка нужна тебе только для того, чтобы вынашивать плод. Выходит, ты воспроизводишь сам себя в теле каждой самки! И все вы связаны друг с другом телепатической связью…
– Да, ты права. Дело обстоит именно так. Нас тысячи. И в то же время
– Ты – чудовище, а вовсе не Внук Бога!
– Я в большей степени Бог, чем, например, Хелоу. А еще я – армия. Никому, правда, теперь не нужная.
– Я не могу быть твоей женой, – Наан била мелкая дрожь, и чувство, которое она испытывала, было сродни брезгливости. – Я не возлягу с тобою на брачное ложе. Я не могу принадлежать сразу тысячам самцов!
– Множество тел, но одна личность. И сейчас рядом с тобою – одно тело и одна личность. Это ли не норма?
– Но ведь у тебя тысячи жен. Выходит, ты спишь с тысячью самками одновременно?! Это ты называешь «нормой»?!! – Наан потерла виски и произнесла на тон ниже:
– Оставь меня, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… Если ты не лгал, то ты ценишь во мне то, что я говорю с тобой искренне и без страха… Прошу тебя, уйди! – Она вновь сорвалась на крик. – Меня тошнит от одной мысли о близости с тобой. Мне кажется, я становлюсь грязной только от того, что ты рядом…
Она замолчала, уже не в первый раз испугавшись, что перешагнула черту дозволенного. Но вновь Лабастьер оказался выше ее ожиданий.
– Не спеши судить меня, – сказал он с явственно различимой горечью в голосе и поднялся. – Побудь в одиночестве и хорошенько подумай обо всем, что я поведал тебе… И если пожелаешь, я продолжу свой рассказ. Возможно, ты так возбуждена от выпитой дозы «напитка бескрылых». Поспи и успокойся. Пока же я займусь делами; я и так отвлекся от них слишком надолго.
И он вышел из спальни своей насмерть перепуганной невесты.
5
Сорванный ветром падает плод,
Падает наземь он.
Плод умирает, и плод гниет,
Чтобы, спустя сезон,
Семя взрастало… Бутон цветет…
Плод будет вновь рожден.
Мысль о побеге пришла в голову Наан сразу после того, как Лабастьер Первый покинул ее обитель. Идея эта была всепоглощающей. Она как будто бы сожгла все иные думы и стремления и прочно заняла их место… Наан чувствовала, что просто физически не может больше оставаться тут. Она как будто бы даже привязалась к императору. Но ведь она не знала… Она не может отдать себя этому многоликому существу, лишь внешне напоминающему бабочку!
А до обряда их бракосочетания осталось меньше месяца.
Чисто технически побег был не таким уж сложным делом. Ее жилище имело не только внутренние коммуникации, но и внешний, выводящий на крышу, выход. Она могла летать куда захочет и удаляться от цитадели императора на любое расстояние…
Препятствием служила лишь добросердечная Дипт-Реиль, везде и всюду следовавшая за ней. Но Наан, оценив свои способности к лицемерию, пришла к выводу, что легко сможет перехитрить ее.
Однако простой идея побега казалась только на самый поверхностный взгляд. Потому что существовал не только вопрос «КАК?», но и вопрос «КУДА?»