Цветы на пепелище (сборник)
Шрифт:
Проходя мимо гумна, они приветливо здоровались и, поглядывая на наше мокрое, вывешенное для просушки тряпье, сочувственно покачивали головой и тихо переговаривались :
— Вот бедняги!.. Даже кфыши над головой нет...
50
На мощенной булыжником дороге переливались радужными отсветами тысячи маленьких лужиц. Озорное утреннее солнышко мельком заглядывало в эти бесчисленные лужицы, превращая их в сверкающие крохотные зеркальца.
Кое-где на листьях все еще дрожали, подмигивая, уцелевшие алмазные
Напоенная влагой земля дышала довольством и покоем, как человек, утоливший наконец мучившую его жажду.
Старый Мулон молча и старательно плел очередную корзину, склонившись над заранее заготовленными прутьями, и его загорелая оливковая спина казалась облитой искрящимся водопадом солнечных лучей.
Заметив, что я глазею на него, он улыбнулся.
Я все ждал,* что вот-вот он заговорит о дожде. Не может быть, чтоб вчерашняя буря не оставила в нем глубокого, нестираемого следа! Но, кажется, я ошибся... Он начисто забыл о вчерашнем и все плел свою корзину, мурлыча какую-то старинную, непонятную мне цыганскую песню.
У края гумна лежало сломанное ветром, а может, расщепленное молнией дерево.
— Ого! Как это оно завалилось? Такое большущее!..— удивился я, протянув руку к искалеченному стволу.
— Червоточина подкосила. Буря всегда валит старые, отжившие свой век деревья — пусть дадут простор молодым, — преспокойно ответил Мулон.
На пустыре у рухнувшего дерева бродила Белка, пощипывая реденькую травку, торчавшую меж колючек, а рядом с ней весело прыгал Меченый.
Я бросился к ним.
— Здорово, Меченый! Здорово, рыженький! Вот молодчина — даже грозы не испугался! Искупался под дождиком — и стал еще красивее! — заорал я в восторге.
И жеребенок как будто понял меня: кротко и безбоязненно посмотрел он на меня своими влажными светлыми глазами и тотчас же сунулся под брюхо матери — видать, проголодался.
51
В это утро Белка показалась мне вдруг похудевшей, заморенной. Бока у нее провалились, ребра странно выпятились, живот запал, а глаза смотрели тускло и по-человечьи задумчиво, словно таилась в них еще не пришедшая, но уже близкая беда, разгадать которую я, мальчишка, конечно, не мог. Даже ноги у нее как-то подламывались.
Может, грызет ее жестокая боль, не понятая нами, людьми?
«Что с тобой, моя хорошая, что? Если бы умела, то, может, и рассказала бы все, доверилась бы мне. Но ты так терпелива и молчалива!..
Эх, Белка, Белка! Бедняга ты моя!
Может, этой ночью ты, как и папаша Мулон, подставляла под хлещущий дождь свое изможденное тело, защищая единственное дитя!
Эх, Белка, Белка! Тебя точно избили!
Ну, отдохни, погрейся на солнышке, а я пока сбегаю в поле и притащу тебе охапку сочной травы».
X
Захватив с собой несколько новых корзин, я шагал по пустынным деревенским улочкам и время от времени выкрикивал :
— Корзины! Красивые дешевые корзины!..
Тихо в деревне... Только изредка заметишь где-нибудь
Я изнемогал от этой нестерпимой жары, от этого бесцельного блуждания по улицам. Зверски хотелось есть. За
52
един завалящий кусок хлеба я готов был отдать сейчас целую новенькую корзину, хоть и трудился над нею два дня. Но вместо того чтобы прицениться, а потом облюбовать себе подходящую корзину — как я этого ожидал, — люди окидывали меня презрительным, злобным или равнодушным взглядом и тут же поворачивались ко мне спиной.
Вот из ворот выглянула какая-то женщина, повязанная грязным пестрым платком, процедила сквозь зубы: «Проклятые цыгане...» — и с треском захлопнула калитку перед самым моим носом.
Я понял, что толку от моей торговли не будет, и уныло побрел по грязному переулку, ведущему к деревенской площади.
«Почему же люди встречают меня с такой злобой? — размышлял я по пути. — Ведь пришел я к ним не воровать, не мошенничать, а предложить только то, что сделал своими руками. Разве я плохо поступаю? Разве...»
Долгую нить моих беспокойных, мучительных раздумий вдруг оборвал чей-то знакомый голос.
Я живо обернулся. В тени огромной раскидистой липы, протянувшей свои могучие ветви над воротами старого деревенского дома, сидели мои таборные друзья, Насиха и Рапуш, и лениво жевали черный ячменный хлеб.
— И ты здесь, Таруно? — безучастно протянул Рапуш, распознав мои шаги.
— Ия здесь! — обозлился я.
— Теперь в деревне пусто, — примирительно заговорила девочка, желая меня утешить. — Там никого нету...
— Без тебя знаю...
— А если знаешь, чего попусту орешь? Слушать-то тебя некому, — продолжала она. — Все бабы в поле. Вот вернутся вечером, тогда и продашь свои знаменитые корзинки.
Обычно певучая, а сейчас немая запыленная скрипка лежала на колене у Рапуша и казалась такой же усталой, как и сам ее хозяин. Ее струны, точно обессиленные крылья птицы, разморенные полуденной жарой, грустно молчали.
53
Не успел я сбросить со спины свои корзины, как со двора, перемахнув через каменную ограду, перед нами появилось с полдюжины ребят. Я тут же узнал в них тех самых задир, что когда-то прогнали нас с речки. Наконец-то в этой негостеприимной деревне я наткнулся хоть на каких- то знакомых! Вместе с ними был и конопатый. Я поглядел на него и, помимо своей воли, сдержанно улыбнулся.
Но вместо ответной дружеской улыбки я напоролся на неожиданно злорадную усмешку:
— Чего ощерился? Мало, что ль, вам кукурузы, дынь и арахиса на полях?.. Теперь и сюда воровать явились!