Цветы на пепелище (сборник)
Шрифт:
Странно, но я не жалел о бегстве. «Может, цыгане любят жить именно так. Может, им нравится сражаться с природой. А коли так, значит, я ни за что не расстанусь с ними», — размышлял я, но были минуты, когда подкрадывалось ко мне и воспоминание о теплой кровати, о крестьянке с по-матерински добрыми глазами, о надежных стенах, для которых не страшны ни ветер, ни туман, ни дождь...
На большаке — несусветная грязь. В сущности, это даже не большак, а обычная проселочная дорога, тянувшаяся от деревни до полей. Колеса наших телег, лошади, бредущие босиком цыгане — все проваливалось в жидкую грязь.
Вам не надоело слушать меня? Ну ладно... Итак, жизнь цыган проходит в вечных скитаниях. Именно об этом и твердил мне старик, то и дело повторяя:
— Таруно, еще не поздно. Вернись обратно, пока нет снега.
Вернуться? Да как же я вернусь, если даже не знаю, куда идти? Передо мной — бескрайнее поле, туман и множество разных троп и дорог, переплетающихся, пересекающихся одна с другой. Я просто не знаю, где он, этот путь, по которому я должен возвратиться в знакомую деревню.
Борода у Мулона взъерошилась от мороза. Я смотрел на него, и мне его было жаль: он походил на старого ворона, который старается не отстать от своей стаи. И если бы не страх мучительного, жестокого одиночества, он бы давно опустился на землю и долго блаженно отдыхал.
...Ночь провели мы в заброшенной, полуразвалившейся
88
сторожке без окон и дверей. Там было, конечно, тесно, но зато, прижавшись друг к другу, мы хоть не стучали зубами от холода.
На следующий день мы отдыхали.
Вокруг сторожки тянулись опустелые картофельные поля. Картошка, разумеется, давно уже выкопана. И все-таки... все-таки посиневшими от холода, перепачканными глиной руками мы еще раз перерываем землю. Время от времени глаза вспыхивают радостью: картофелина! Это занятие превращается в своеобразную интересную игру. Чем крупнее найденная картофелина, тем сильнее радость и блеск в глазах!
Медленно наполняются котомки. А это для нас — великое дело: значит, можно будет посидеть у полыхающего костра, где в горячей золе печется вкусная картошка. И пока она печется, у костра льются длинные, бесконечные сказки о цыганах-кузнецах, о музыкантах и молотильщиках, о прекрасных конях, запряженных в золотую колесницу цыганского короля и бога Пенги...
— Папаша Мулон, а ведь и зима не так страшна.
— Это еще не зима, сынок. Мы ее почувствуем, когда она раскроет свою пасть, как бешеная собака...
Быстрые ловкие руки Насихи, словно лапки крота, роют сырую землю. Рядом с ней и ее мать, тетка Ажа. Ага... теперь лучше позаботиться о собственном желудке, чем предсказывать будущее! Да и кому здесь предсказывать-то? Все мы, кучка бездомных бродяг, хорошо представляем себе свое будущее. Его не утаишь, не скроешь, оно у нас перед глазами.
Будущее для цыган — это завтра, в крайнем случае, послезавтра. А завтра — это зима. Зима без крова. Без крыши над головой. Без теплого очага...
Один только Рапуш не участвовал в этой занятной повторной уборке картошки. Он стоял у сторожки, уставившись своими незрячими глазами в низко нависшее небо, и готов был в любую минуту расплакаться, оросить своими
89
обильными слезами и без того мокрую черную землю.
Казалось,
Мы вроде бы и не собирались расставаться с этой заброшенной халупой. Чтобы закрыть проем окна, нашли какое-то одеяло и заткнули им зияющую дыру. Бывшую дверь затянули грязным брезентом, сняв его с повозки. Правда, это не мешало ветру гулять по ногам, но он все- таки присмирел. Ну, а кроме того, в углу хибары все время горел костер.
Как-то раз в один из таких пасмурных дней к нам пришло новое пополнение. Откуда ни возьмись, появился в таборе высоченный цыган с густыми смолистыми усами и с такими же черными бровями, нависшими над светло-голубыми веселыми глазами. Он вел с собою на поводу смирного, добродушного и худого осленка — полную противоположность своему хозяину. На повидавшем виды вьючном седле осленка был укреплен скудный скарб одинокого путешественника. К седлу привязана была цепь, на другом конце которой свисало кольцо, вдетое в ноздри большого, косматого и грязного медведя.
В одно мгновение все столпились вокруг пришельцев.
Еще бы: настоящий медведь! Все мы, а в особенности ребятишки, затаив дыхание, смотрели на него во все глаза, с опаской следя за каждым его движением. Но медведь, должно быть, отличался кротким нравом и, казалось, даже не интересовался тем, что происходит вокруг. Он словно бы никого не замечал, а может, просто не желал замечать.
Цыган с голубыми озорными глазами оперся на свою толстую палку поводыря, огляделся вокруг, поискал кого-
90
то глазами и затем обратился к старому Мулону, будто угадав в нем главу табора.
— Я один на земле, как перст, не считая вот этих моих приятелей, — показал он на осленка и медведя. — Можно мне остаться с вами до весны?
— Под небесным шатром хватит места для всех, — мудро ответил папаша Мулон. — Оставайся, если здесь тебе нравится.
— Пусть бог вас вознаградит за доброту, — поблагодарил цыган.
Мы, ребята, конечно, радовались. Еще бы: теперь у нас есть настоящий медведь! Вот здорово! Хоть и говорят, что где цыгане, там и медведь, но мы никогда до сих пор не видали живого медведя.
Медвежатник Демир оказался человеком веселым. Он не только не сердился на наши вечные приставания, но часто сам, без всяких просьб, заставлял свою Рашану — так звали медведя, вернее, медведицу — танцевать.
— Давай, Раша, — весело приказывал он, — попляши во славу честной компании!
Рашана не возражала и послушно выполняла приказы хозяина, потому что знала: если откажется, то «погладят» ее по спине тяжелой кизиловой палкой.
Медведица вставала на задние лапы, танцевала, неуклюже переваливаясь из стороны в сторону, кланялась, словно молодая невеста, и изображала, как шатается пьяный. Наконец Рашана получала разрешение отдохнуть, и мы оставляли ее ка время в покое.