Цветы на пепелище (сборник)
Шрифт:
Хотя, возможно, моя родня уже не считала меня ребенком. Ведь еще в июне мне пошел пятнадцатый год. И все же в эти минуты я испытывал желание по-настоящему выплакаться. Я спешил поскорей забраться в свой уголок, спрятаться от чужих глаз между серой стеной и шершавым стволом оливы и там поплакать, остаться один на один со своей болью, своими сомнениями и тревогами.
Потом мне становилось легче, в сердце возвращалась надежда, и ее лучи согревали меня, как солнце. Я возвращался к ребятам, и меня захлестывал поток повседневности. В эти минуты я словно смирялся с судьбой: мне было все равно, получу я письмо
Но это продолжалось лишь до следующего дня, до прихода новой почты. И тогда все начиналось сызнова. Червь сомнения вновь точил мою душу, а мое терпение сменялось страстным желанием получить письмо. Бывали дни, когда моя надежда крепла, когда я был уверен, что сегодня оно обязательно придет, но этого не случалось, и я вновь приходил в отчаяние.
Когда часто испытываешь разочарования, невольно начинает казаться, будто над тобой тяготеет какой-то злой рок. То же произошло и со мной. Я был окончательно сломлен и убит отсутствием вестей и уже ни на что больше не надеялся.
Пошел третий месяц моего пребывания в интернате.
Теплые дни бабьего лета уже улетели. Возможно, на юг вместе с ласточками и аистами. Кто знает! Но солнце стало у нас редким гостем; тучи множились, покрывая небо, как будто лишайником. Листья дикой оливы отливали уже не серебром, а золотом. Ветер — старый торговец — срывал их с веток, считал и пересчитывал, а затем укладывал на
153
неровных плитках двора. Наступала поздняя осень — злейший враг воспитанников в их изношенных пиджачках, — зубастая и свирепая.
Я больше не останавливался у лестницы во время раздачи писем.
Черные, полные тревоги мысли бродили в моей голове: может быть, мама заболела, может, она лежит в кровати и тревожится о том, что не может написать хоть несколько строк своему сыну. Ведь только ее исхудалая рука умеет кое-как выводить буквы, мозолистые руки отца всю жизнь управляли лишь сохой. Их плохо сгибающиеся от тяжелой работы пальцы никогда не прикасались к таким мелким предметам, как ручка или карандаш.
Когда я уезжал, родители мне обещали: «Как только уберем и смолотим рис, пришлем тебе деньги на брюки...»
Из дома я уехал только что не в лохмотьях. Мои брюки из домашнего полотна были короткими и едва прикрывали колени. Мать покрасила их ореховой скорлупой, но одна штанина получилась темнее другой, а на той, что была светлее, ясно отпечаталась половинка скорлупы. Настоящая абстрактная картинка. Однако в классе мои брюки были восприняты отнюдь не как художественное произведение. «Смотри-ка, — насмехались ребята, — они проверены санинспектором, что подтверждено печатью и подписью». Не лучше выглядели и мои ботинки, разевавшие свои пасти, как два крокодила. Я не помню, были ли у них подметки, но уверен, что каблуки отсутствовали.
А сколько мелочей я должен был приобрести: резинку, тетради... Мне еще ни разу не приходилось чистить зубы щеткой и пастой. Не было у меня и ароматного мыла — приходилось мыться тем, что нам выдавали, черным, как асфальт, и с отвратительным запахом.
Временами я впадал в настоящее отчаяние и тогда проклинал день, когда поехал учиться.
Комната, куда меня поместили вместе с другими больными чесоткой, пропахла сероц и лечебной мазью. Два ра¬
154
за
— Если хотите выздороветь, — говорил нам врач, — не жалейте мази. Втирайте ее каждый вечер. Правда, она чертовски противно пахнет, но вам придется потерпеть. Лекарство — не сахар и не духи...
И вот зуд прекратился.
Струпья отпали.
Раны на теле затянулись.
Увы, только на теле, но не на сердце! Те болели все сильнее и сильнее. Невидимые глазу — разве в душу заглянешь! — они терзали меня и днем и ночью. И не было такой мази, которая могла бы их вылечить.
Я все еще не мог привыкнуть к жизни в интернате. Ночью, мучась от бессонницы, я часто казался себе птицей, которую выкрали из гнезда где-нибудь в зеленом лесу и заперли в тесной ржавой клетке. И я, как эта птица, забыв о песнях, мог только все время безутешно грустить о своих родных местах, о звездных ночах, о ласковом шепоте листьев и страдать от того, что не могу расправить крылья и пролететь над полями, лугами и ручьями. Да и зачем нужны мне эти крылья? Здесь, где нет ни чистого воздуха, ни голубых небесных просторов. И от всех этих мыслей мне становилось еще тяжелее.
Часто, очень часто в памяти возникали последние часы моего пребывания в деревне.
Мои родители пошли меня провожать, и мы долго сидели у дороги в ожидании автобуса, который ходил один раз в сутки, без всякого расписания (когда не стоял в ремонте и когда его водитель и кондуктор не закладывали за воротник). Со мной был деревянный чемодан отца, оставшийся у него на память о бесконечных войнах, а в нем кое-какое тряпье, несколько яблок, горсть грецких и столько же лесных орехов. Он лежал на поле, похожий на старый, вросший в землю межевой знак. Запряженные в двуколку волы щипали еще не засохшую, но уже пожелтевшую траву. Отец
155
серпом разрезал арбуз, а мама все время совала мне в рот его ломтики.
— Попробуй, какой он сладкий! Ну прямо как мед. Ешь, сынок, в городе таких не будет.
Но мне не хотелось есть. Горло мое сжималось, а плач, который я изо всех сил сдерживал, теснил грудь.
— Старайся лучше учиться, не опозорь нас, — услышал я голос отца.
Говоря это, он смотрел не на меня, а в землю, на какой- то умирающий полевой цветок.
— А мы... мы не оставим тебя... И одежду справим к зиме, как только соберем урожай... Вот деньги на автобус. А квартира и питание... за счет государства...
«Квартира и питание за счет государства» — это и была та основная причина, по которой мои родители отправили меня именно в это училище. Платить за меня они не могли.
Моя мать не скрывала своего волнения. У нее было мягкое сердце, и она не могла без слез выдержать разлуку с сыном. И пока их серебряные зерна катились по ее щекам, она без конца давала мне напутствия и советы:
— Берегись автомобилей, сынок. Ведь это город, надо быть очень осторожным (в нашем городке не было и пяти автомобилей). Не дружи с плохими ребятами (я до сих пор вообще ни с кем не дружил). И берегись дьявола, сынок,.. Если заболеешь, пиши, кто-нибудь из нас приедет... (нет уж, мне вовсе не хочется, чтобы вы увидели мои струпья).