Цветы на пепелище (сборник)
Шрифт:
Услыхав эти слова, я окаменел от ужаса. Отчаянный
крик рвался из моей груди, но я так и не крикнул: какая- то неведомая сила сжала мне горло.
Он кое-как доплелся до шалаша и там лег.
Никто теперь не мог помочь старому цыгану. С каждой минутой ему становилось хуже. Укушенная змеей рука раздулась и посинела. Глаза закатились. И тут почему-то пришла мне на память песня о том, как умирал цыган:
Умирает цыган и смириться не может,
Что белого дня над дорогой не будет,
Что
Также не будет, тоже не будет.
Двор цыганский не огорожен,
Дом огромный его — без крыши.
Так о чем же жалеть цыгану?
Да, о чем же жалеть бродяге?
129
А вокруг — родные и близкие...
Каждый хочет со смертью сразиться,
Но победить ее не в силах,
Да, победить ее не может...
Умирает цыган и смириться не может,
Что пыльной дороги вдоль мира не будет...
Был полдень. Папаша Мулон лежал под явором и корчился от боли. Когда эта мучительная боль его немного отпускала, он устало приоткрывал глаза и, задыхаясь, шептал:
— Слушай, Таруно... Всегда настает день, когда человеческая жизнь по той или иной причине приходит к концу. Так было, так будет... Вот и мой конец недалек...
Оглушенный, оцепенелый, я смотрел на него и ничего не понимал.
— А ты еще в самом начале пути. Запомни: в самом начале! Твое место не здесь, среди нас. Табор хорош только для цыган. Я ухожу, а ты вырос. Хорошо, что не помнишь войну. В эти ужасные годы много детей стало сиротами. Вот и ты тоже... В городе есть дом для детей, которые потеряли в войну своих родителей. Иди, сынок, туда... Придешь и скажешь им... скажешь им...— заплетающимся языком он все-таки произнес через силу эти последние слова, дал мне последний совет, последнее напутствие:—...что у тебя нет никого. Никого... Скажи им, что подобрали тебя на дороге цыгане, приютили, постарались вырастить как сумели. Да... А там у тебя будет много братьев и сестер...
Здоровой рукой он пошарил за пазухой, вынул оттуда маленький кожаный кисет, похожий на талисман, и отдал его мне:
— Возьми, Таруно. Пригодится, пока доберешься до города...
Потом попросил пить. Губы у него потрескались, вспухли и посинели, да и все лицо разительно изменилось —
130
просто не узнать. Наверно, его терзала страшная, невыносимая боль.
Я схватил кувшин и побежал за водой.
Когда я вернулся, папаше Мулону вода была уже не нужна.
XXVII
Вот
Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким одиноким, жалким и никому не нужным. Не помогали ни утешения Насихи и Рапуша, ни пророчества тетки Ажи, толковавшей о том, что среди белых людей ждет меня лучшая доля.
Ее постоянные уверения повергали меня в еще большее отчаяние. Когда она заводила разговор о белых людях, мне казалось, будто хочет она сказать: «Уходи отсюда, детка, нет тебе места средь нас. Ты не цыган. А кто не цыган, тот и жить с цыганами не должен...»
Прошло несколько дней после смерти папаши Мулона, а я все бродил по табору словно неприкаянный, не зная, что делать, куда податься. А делать что-то надо было. Уж не маленький, пора и самому раскинуть умом, на что-то решиться. Но на что?.. Если я останусь в таборе, вместе с цыганами, то жить придется одному, ибо в другой семье я буду лишней обузой. Может, отправиться в город и отыскать там дом, где живут дети, оставшиеся без родителей?
Эти горькие мысли не оставляли меня в покое. Я обычно сидел под явором на ворохе прутьев, срезанных стариком в день его смерти, и сжав голову ладонями, мучительно размышлял. Ничего не хотелось делать — ни плести, ни играть...
...Однажды утром ждала меня новая неожиданность. Едва я проснулся от теплых лучей утреннего солнца, как услышал знакомое ржание Меченого. Я выскочил из шалаша. Конь стоял перед самым входом. Его спокойные свет¬
732
лые глаза пристально смотрели на меня. Ноги его были мокрыми — наверно, переходил вброд реки или бежал напрямик по залитым росою лугам....
Я крепко обнял его, прильнул лицом к его теплой шее и долго стоял так.
— Меченый, папаши Мулона больше нет... Наш старик, наш папаша Мулон ушел от нас навсегда. Мы с тобою совсем осиротели, остались одни на этом свете. Одни...
Слезы неудержимо текли и текли по лицу, добираясь до гладкой шерсти жеребца. А он, наверно, очень устал: легкая дрожь пробегала по спине. Однако он не сдвинулся с места, словно понимал мои слова, словно нутром чувствовал мою безысходную тоску и теперь хотел разделить ее вместе со мною, как-то утешить меня.
Вы даже и не знаете, как дорог мне был сейчас этот конь! Казалось, он стал еще милей, еще дороже, чем был. Я окончательно убедился, что наши судьбы — его и моя — схожи как капли воды. Чтобы выжить, нам пришлось вынести немало испытаний. Конечно, мне — по-своему, коню — по-своему.
Я услышал, как кто-то подошел к нам и остановился за спиной. Потом раздалось:
— Таруно, не плачь. Мальчишке стыдно плакать. Будь таким же молодцом, как всегда.
Это говорил Базел.
Но мне было не до Базела, я думал о Меченом. Вот и на этот раз Меченый не оставил меня одного в трудную минуту. Он пришел, чтобы утешить, успокоить меня своим выразительным взглядом, смягчить горечь безутешной утраты. Наверняка удрал из какого-нибудь сарая или конюшни, куда его заперли, и долго скитался по дорогам, пока не вернулся наконец сюда, ко мне.