Цветы на пепелище (сборник)
Шрифт:
Я даже сразу и не понял, зачем они припожаловали сюда. «Наверно, их кто-нибудь обокрал, вот и пришла ми-
125
лидия, чтоб во всем разобраться»,— подумал я. Но не успели милиционеры и рта раскрыть, как один из крестьян подбежал к лошадям, пасшимся на лужайке, и радостно завопил:
— Вот обе мои лошадки, вот они!..
Все столпились вокруг коней. Крестьяне узнавали своих кормильцев и хватались за их гривы, будто боялись потерять их снова.
Кое-кто из недавно приехавших цыган принялся спорить:
—
Однако ни мольбы, ни клятвы им не помогли.
— Живо забирайте своих коней! — скомандовал один из милиционеров селянам.
И вдруг я увидел, как какой-то крестьянин привязывает веревку на шею Меченого. Я вздрогнул, подбежал к наглецу и схватил его за руку:
— Оставь в покое жеребенка, дядька! Это мой Меченый!
Крестьянин со злостью оттолкнул меня локтем. Я упал
и заплакал.
— Это наш жеребенок,— вмешался и папаша Мулон, думая, что здесь просто недоразумение.
— Как это ваш, если он мой! — истошно заорал крестьянин.
Все цыгане, знавшие Меченого, вскочили на ноги и яростно заспорили. Но это ни к чему не привело.
Папаша Мулон, поняв, что дело становится серьезным, подошел к милиционеру и попытался спокойно ему объяснить, что происходит. Но тот не пожелал его и выслушать.
— А ну, прочь отсюда, старик, прочь! И дьявол порою попадает впросак...— оттолкнул его милиционер. — Пошел прочь, все равно ничто тебе не поможет...
Эти слова больно уязвили честного Мулона. Он, старый цыган, не только никогда не прикасался к чужому, но и другим не советовал. Да кто поверит цыгану? Ведь цыгане вечно врут!.. Цыгане вечно "воруют... Разве люди могут по¬
126
нять, что и среди цыган есть немало честных, порядочных и справедливых людей?!
Вытирая слезы рукавом своей рваной рубахи, старик, как маленький ребенок, шел за милиционером и молил его:
— Не позволяйте уводить нашего жеребеночка. Клянусь Еам своими семьюдесятью девятью годами, что он наш... Он от Белки...
Но мольбы его оставались без ответа.
Размазывая слезы по лицу, я смотрел, как уводят моего жеребенка.
Впереди, опустив головы, шли цыгане-конокрады, за ними шагали два милиционера, а позади неторопливо шествовали крестьяне, ведя на поводу коней. Среди них, не считая уже Меченого, было и еще несколько цыганских коней.
На лужайке, за шалашами, стояла лишь одна слепая тощая кобыла, жить которой осталось считанные дни.
XXVI
Прошло несколько дней, как увели Меченого. Я не находил себе места. В душе было пусто и тоскливо. Ничто не радовало меня. Не хотелось ни играть, ни работать. Какое- то удивительное чудо вернуло мне любимого коня, но радость эта оказалась слишком короткой — увели от меня Меченого, увели неожиданно и несправедливо. Отняли. Навсегда.
Старик тоже был угнетен. После злосчастного вечера он сгорбился еще больше. Глубокие, темные морщины еще сильнее избороздили его лицо. Он стал угрюмым и теперь вообще почти не
Я уже и не напоминал ему ни о чем. Он тоже.
И Рапушу и Насихе жалко было меня.
Все цыгане успели полюбить огненно-рыжего жеребца
127
с белой отметиной на ноге. Все сокрушались о нем, все возмущались подобной несправедливостью.
Когда мучительное отчаяние хватало меня за горло, я убегал в леса Мадры, чтобы там, на какой-нибудь полянке, тайком выплакаться. Я бродил по всем этим местам, вспоминая о своей дружбе с маленьким тонконогим жеребенком. А на душе становилось еще тяжелее.
В те дни, когда мы со стариком работали в поле, я волей-неволей забывал о Меченом. Усталость, соленый пот, разъедавший кожу, острые колючки, горячее солнце, обжигавшее голову, — все это заставляло торопиться, поскорее сжать свою полоску и стремглав убежать в тень ивы или к прохладной речке.
Труднее всего было по вечерам. Когда мы возвращались в свой шалаш под большим явором, Меченый так pi стоял перед глазами. И в эти минуты я никак не мог удержаться от слез.
— Да успокойся же ты, сынок! — утешал меня папаша Мулон.— Зачем так убиваться? Это нргчему не поможет. Что с возу упало, то пропало...
— Но почему его у нас отняли? Ведь мы же его не украли...
— Э, ты сам должен кое-что понять,— покачивал головой старик.— Цыганам никто pi ни в чем не верит. Если ты не послушаешь меня и не вернешься туда, где твое настоящее место, то придется тебе пережить еще и не такое! Давай-ка подыщем какого-нибудь крестьянина, пусть он наймет тебя в пастухи или на какую другую работу. Пойми ты наконец... Там ты, по крайней мере, не будешь жить под открытым небом...
Я не слушал его. Все думал о Меченом. Думал о нем и о папаше Мулоне, о том, как все сильнее и сильнее дрожат его иссохшие, натруженные руки.
Но беда не приходит одна. Раз уж пришла, значит, жди н другую.
Как-то вечером старик возвратился из деревни и сказал,
128
что жать нам больше не придется — никто не предложил ему работы в поле.
— Завтра нарежем прутьев в лесу и сплетем две большие корзины для соломы,— сказал он.— Их заказал мне один крестьянин.
Еще до восхода солнца мы пошли в рощу. Старик выбирал гладкие прямые прутья, срезал их и передавал мне, а я складывал их в кучки и относил к явору. Вскоре перед шалашом выросла целая гора таких прутьев.
Вернувшись в рощу, я крикнул:
— Эй, папаша Мулон, хватит резать, там их больше, чем нужно!
Но папаша Мулон их, оказывается, и не резал. Он сидел на земле бледный, вроде бы испуганный, с перекошенным от боли лицом. У ног валялся его нож. Он то и дело подносил правую руку ко рту и как-то странно сосал ее.
— Идем,— еле слышно прошептал он и с трудом поднялся на ноги.
— Что с тобой, папаша Мулон? Тебе плохо?
— Змея...— с запинкой произнес он,— змея укусила...