Цвингер
Шрифт:
Оператор собирает аппаратуру, у всех от усталости бледность трупная… Обязательно посмотреть в поезде плетнёвский блокнот. Виктор глянул: текст неотработанный, прерывистый. Трогательные ляпы наподобие «второе лицо в Третьем рейхе».
— Из квартиры социальной грозятся выселить. А ведь у меня сердечная недостаточность. Со смерти Цвета все беды, все несчастия… аль моя плешь наковальня, — заплакала подвыпившая Федора.
От умотанности Виктор почти не мог сидеть. Десять раз клюнул носом, преодолевая сон. Говорил во сне и выговорил какой-то снящийся бред, наподобие того, что улитка — это насекомое. Оператор, дай ему боженька здоровья, со своею молодой женой проводил его куда-то, где гремело поездами
В поезде он проснулся и тут-то вспомнил: ох, Бэр! Ты забыл, Виктор, забыл, дурак, протрындел то время, которое обязан был сидеть на презентации Бэра. Простит ли Бэр? Узнать не позвонил, как приземлился начальник. И как прошло мероприятие. Без эксцессов? Ну, издергался. Да у тебя вообще с самого утра телефон отключен. С самого начала съемок и записей. Представляю себе, все звонили, наверно, по сто раз. Про Бэра даже ты не узнавал, не съели ли его моджахеды. Наталии ты обещал, помнится, срочно лететь в Милан. И тоже не отзвонил ей: ну, теперь она законно надуется. Старый Ульрих своим чередом рвет и мечет, конечно. Ему Виктор тоже не позвонил. А уж Мирей… Нарочно из сознания ее вытесняешь, что ли? От чувства вины? Ты соображаешь, ситуация какая дикая?
Так. Выкопаю телефон со дна рюкзака и включу. Хоть погляжу, кто мне звонил в эти часы.
Потерев лоб и шею, попытавшись просморкаться, Виктор полез за телефоном, но рука вмялась прямо в нутро Федориного блокнота. Что же там, в «Тайнах московского двора»?
Эмилия была уже не киевской Милочкой, а парижской дамой. Коллеги из редакции подарили ей щегольские водительские перчатки, тем открыв автомобильный сезон. В ее «Две лошади» могли были бы быть вделаны и безопасные ремни, как это сейчас устраивают. Но рок, издеваясь и хихикая, подбил Эмилию раздражиться на мужа, когда тот нудно настаивал купить и этот опшионал вместе с авто. Поэтому, вероятно, из упрямства Мила не пожелала заказать ремни. Вообще, мы можем, читатель, заподозрить, что нашу даму в ее недолгой жизни раздражала вечная опека всевидящего мужа. Занудный муж также пытался восстать и против модели с новомодной системой тормозов и телескопических амортизаторов вместо инерционных. Телескопических-гидравлических-непроверенных, черт их знает, впервые установленных на модель, которую как раз хотела Мила. Но разве Милочка когда-нибудь слушалась родственников? Не послушалась и парижская Эмилия.
Тут голову ломать не надо, чтоб расшифровать эту Эмилию, сказал себе Вика. Это ведь повесть о маме? О смерти Люкочки? Хотя… как же о смерти, если «Тайны московского…» были отобраны гэбухой в Киеве за год до маминой гибели? А, нет, понятно. Лёдик в эмиграции переписал повесть совершенно по-новому. С новым печальным концом.
…Просто не мог ушам поверить… Особенно в свете того, что узнал за пять минут до этого… когда с переделкинской дачи эта скотина, паук, дергала ниточки, доходившие до дальних стран. Порекомендовав мне шустро драпать, хозяин всего этого роскошества хохотнул и разоткровенничался:
— И вы там потише, аккуратней. Не лезьте на рожон. Глядите, чем кончается, и делайте выводы. Друг-то ваш локти кусает, что не отговорил дочь от неосторожного шага. От нескольких неосторожных шагов. Даже предусмотрительный супруг ее не спас. А ведь на месте Эмилии всякий бы докумекал. Даже без пядей во лбу. Ей же дали по-простому, по-пролетарски понять, что соваться в публикацию того крупного расследования —
Вика то читал, то вырубался. Повизгивал от ужаса, просыпаясь в читаемое. Опять читал. Пропадал. Колотил озноб. Кружилась голова. Дотерзавшись до Франкфурта, все же понял, где он, и вывалился из поезда.
Стал. Стал столбом.
Из этого текста выходит, что Левкас бравировал, нагло давал понять: он знал о приказании запугивать, а потом уничтожить маму. Может, даже сам передал это приказание. И о тормозах без жидкости, выходит, Левкас знал.
Ульрих всю жизнь проискал убийцу.
Лёдик назвал убийцу.
Лёдик после смерти дал показания в суде.
Может быть, Вике примерещилось? Сон сквозь бодрствование? Наподобие вчерашнего миража с вырезными фигурами и демобилизацией?
Его всполошил в сорок минут первого драндулет, рокочущий на перроне, перевозящий тюки. Оглушительно пукнул в затылок. Вика вздрогнул и пошел ногами. Перебрел полукруглую площадь. По ту сторону рельс чьи-то дома. Ни кишащей толпы, ни трамваев. Фигуры тоже невнятные в отдалении. Ну, теперь дуй пешком до отеля, несись! Ветер сильный. Германия, зимняя сказка, вознегодовала на его желание пойти поспать в кровать.
На полпути Вике вспомнилось, что на свете существуют такси. Но уже было бессмысленно. Вика плелся по Таунусштрассе.
Остолоп собачий. Буря с градом, ты уже без голоса, как работать будешь? Мало, что ль, измытарился?
На радио едва хрипел. Окончательно осип на телевидении. Потом еще надрывал связки со старыми перцами на водокачке. Всех перекрикивал. Ледяное пиво дул. И теперь, ну конечно, горло. Теперь меня не отличить от Любиного Николая.
А говорить придется по шестнадцать часов в сутки. «Аль моя плешь наковальня?» Как это говорит Федора?
Мама, выходит, погибла, прав оказался Ульрих, от покушения. И дело действительно было в рукописях. Она действительно перешла дорогу, и не кому-нибудь, а Левкасу. И это он отрядил убийц. Левкас. Не зря с ним Ульрих запрещает мне якшаться. Кстати, напрасно. Мне теперь якшаться нужно. Необходимо. Если якшаться, я смогу задушить его. Голыми руками возьму его потную шею. Больше трех минут не понадобится.
Мама погибла. Возьми себя в руки. Это случилось не сейчас. С тех пор миновало уже тридцать лет. Но Левкас, гнида, жив. Ну, это пока еще! Пока еще жив! Недолго осталось ему. Он еще вспомнит Монте-Кристо. Пожалеет, что родился, клянусь.
Где ты, кстати, Монте-Кристо, ночуешь? Ты, опутанный тучами мыслей, забыл, в каком отеле у тебя размещена бронь. Во всем этом городе, помнишь, сам говорил Наталии, нет свободных мест даже на скамейке в городском саду под дождем. Все места в гостиницах раскуплены, Бухмессе! Город принимает Мировую Толкучку Книг.
Так куда я иду? В моем номере, естественно, спит Бэр. То есть в его номере. Навыступался и спит. Там разложены мои вещи: поди, обозлен. Добро еще, я почти ничего в номере не разбросал. Кстати, не разбрасывал и в миланской квартире. Бедлам — не я, а кто-то. Кто же? Кто залез? Воры… или? И что они сделали с Мирей?
Сдаю дела Бэру и срочно лечу в Милан. Заодно высплюсь. Высплюсь в самолете. А до завтра как-нибудь в холле в кресле пересижу. Курц не прогонит, нет.
Повернул за угол, теперь ветер в спину! Снег не залепливает очки и не набивается за воротник. Воротник я поставил торчмя. Значит, соображаю.
Коли б соображал, не ехал бы во Франкфурт в плаще, надел бы медвежью доху…
Кстати, а может, все не так. Может, не надо говорить про Мирей Бэру. Ульрих не советовал. Советчик и заступник.