Цвингер
Шрифт:
— Что ты, Тош, какая тебя муха укусила!
Из нее вдруг — как на партсобрании — полез клишированный текст о продажных профсоюзах, о соглашательстве с Союзом промышленников. О том, что какие-то приятели Антонии в свое время ворвались в помещение «Фиата» в Турине и надели на служащих наручники. Дальше — больше. Антонии, оказывается, случилось пикетировать в Кассино фиатовский завод, протестуя против реструктуризации…
Головорезная девчонка рвалась в бой, породнить свой итальянский леворадикализм с борьбой за принципы, «де-факто попираемые в оппортунистской и лицемерной социалистической действительности».
— Виктор, я знаю, ты эти взгляды не
— Фи, что за лексика, мадемуазель. Влияние, наказан. В постели вроде неуместна эта терминология. Разве что завлекатель…
— Оставь, убери свои руки от меня. Что ты вообразил? Постельная ему терминология! Мы свободой рискуем, нас эти сукины дети дубинками бьют, слезоточивым газом морят, а ему, сытому борову, терминология…
— Слушай, Антония, какой я тебе боров? И кто тебя лупит дубинкой? Хотя ты сейчас вполне заслуживаешь.
У Антонии глаза темнели от непритворной ярости.
— Ты же там не был. Я как сейчас вижу тот темный день, дождь. Университетская колонна сбивалась во дворе факультета в Падуе. Мы шли на демонстрацию. И вдруг на нас поперли… Кто? Наши собственные товарищи. Мы их считали товарищами. А оказалось, они дружинники от коммунистической партии для поддержания порядка. Дружинники от профсоюзов. Профсоюзники и коммунисты ходили с кистями, чтобы замазывать наши лозунги…
— Чьи ваши?
— Наши! «Городских индейцев»! Профсоюзники — у них идейность зашоренная, официальная. А наш мир, «городских индейцев», это настоящий пир веселья. Карнавал. Они на нас с велосипедными цепями… Поливали из брандспойтов. И дым в глаза, как вспомню…
— Да, неприятно. Я тоже в детстве попал под дымовую атаку в Париже. С мамой, в шестьдесят восьмом, в мае.
— Ну, моя мама, слава богу, не видела ни дыма, ни моих демонстраций, — перебила Антония, не дослушивая, — а то бы просто на месте умерла… Кое-что мама знает, чем я занимаюсь. Но, естественно, не все. У меня от родителей тоже дымовая завеса. Smoke in their eyes. А из-за этого дыма, кстати, вся история и приключилась.
— Какая история?
— Ну, со шкафом. Что мне пришлось уехать из Италии. Когда стали мебель из департамента швырять, чтоб достраивать баррикады. Дым везде, ничего не видно. Тогда случайно и рухнул шкаф на голову агенту полиции.
— Это твой бывший бойфренд даже шкаф не мог выбросить по-человечески.
— А ты что, можешь? Смотри, поймаю на слове.
— Лови. И не рассказывай мне больше про бойфрендов бывших. Давай с нуля народимся, и с самого начала будем вместе, и действовать будем вместе. Согласна?
— Ты имеешь в виду, заляжем в койку или в твоем, или в моем детсадике.
— А я в детсадик не ходил и в том возрасте проживал еще в городе Киеве.
— Вот в Киеве и залегли бы! Мой дедуля варил сахар у тебя на Украине. Нет, лучше в Италии, давай
— Прикрепят. Только чтоб покрепче прикрепили, ты проследи. А вместо плащаницы я готов смотреть на твой плащик. И что под плащиком. Да, еще свози меня на холм Суперга, где разбилась в тумане туринская команда.
— Опять ты про футбол.
— Нет, я про то, какие беды бывают от плохой видимости. Как с вашим шкафом. Так свозишь на Супергу?
— Да пожалуйста! И подарю тебе Большой театр и Малую спортивную арену, — отвечала Антония, и Виктор ей простил банальность, которую она не могла чувствовать, и принял без возражений и обещания, и дары.
Глубокой ночью они опять разговорились. Много еще было мучительного, невысказанного.
— Кстати, знаешь, все эти разоблачения диссидентские, все публикации ваших ГУЛАГов, чем занималась твоя мама… Нет, я не спорю, мне они открыли глаза, и всем нашим тоже. Но они ослабили наше левое движение. Выбили почву из-под ног. За что держаться?
— Не знаю, Тоша, но тебе открыли глаза. Неужели это плохо? Лучше разве, когда перед глазами дым? Мы вот только что о дыме говорили. Дым — все ваши обобщения. Вы в дыму вечных косяков.
— Ой, кстати о косяках, я хочу тебя спросить: у вас в посольстве аптека хорошая?
— Не знаю, хорошая, швейцарские плохие не бывают, а что? Довольно странный вопрос.
— Знаешь, кое-какие лекарства надо бы купить без рецепта. Деликатные. Ну что ты, дурачок, не для себя. Ты подумал? Ты ведь меня уже знаешь. Пойди, пожалуйста, завтра и спроси, я напишу тебе на бумажке названия.
— Антония, не сердись, но я и не пойду, и не хочу обещать. Кому бы ты ни доставала, для этого человека ты, может, берешь или смерть, или тюремное заключение…
— Да ладно, забубнил, удод. Скучняга ты швейцарский, Виктор. А мне все же съездить кое-куда завтра придется. Ты посидишь, подождешь, и я, может быть, привезу тебе послушать Фабрицио Де Андре, которого тебе как раз пора и открыть и полюбить.
Короче, Тошенька снабжала тутошнего Боба Дилана меридилом из посольской аптеки. Вика попросил послушать, что он поет. Та поставила пленки — и Вика вспомнил: и мама это ставила. И снова подпал под гипнотическое обаяние актера-поэта. Поэт, Тоша говорила, просто погибает. Без лекарств погибнет обязательно. Из-за Олимпиады все въезды в Москву перекрыты. Наркоторговцев, о которых милиция и гэбэ ведали и от которых брали мзду, на это время из Москвы вытурили. Тоша с другими доброхотами остаются для трубадура практически единственным каналом. Ему, конечно, колют витамины для поддержки прямо во время спектаклей, но одно это продержать его месяц не может. Так почему бы все-таки Вике, заключила Тоша, не попробовать добыть лекарств в швейцарской аптеке.
— Его выступления ждали в Олимпийском городке, а он в разобранном состоянии! Придет в себя, если уколется, — возбужденно говорила Антония. — Я пришла к нему в дом за текстом для «Мале» по договоренности. Мы делаем для Афганистана «Красную звезду» и его стихи хотим поставить на первой полосе… Пришла, там куча друзей. Мне сказали: бери какой угодно стих. Но мы тут на нуле, загибается. Если не достанем меридила, то амфетамин, кетамин, морфий!
Виктор пересилил себя, сунулся в посольскую аптеку. Там так выпялились, что он раскланялся и деру дал. Ну, он не обаятельная дева. Это Антония умудряется что-то получать у итальянца-провизора.