Цыганочка, ваш выход!

Туманова Анастасия

– Прекратить нытьё, Чернецов! – оборвала его Коржанская, и голос её уже был обычным, резким, отрывистым. – Я должна его допросить, узнать всё: что за банда, откуда, сколько их… Они ведь знали, что мы поедем здесь! И с каким грузом! Они ждали нас! Этак я до зимы не перевезу золото в город! Связывайте – и на телегу!

– А ну, вставай, сволочь! Встать, гнида этакая! Чичас башку проломлю! Кто таков будешь, откуда взялся?! Отвечать!!!

– Ме сым ром. Ме ни гатярав тумаро щиб. Ни жянав, со ту камес… [60]

60

Я цыган. Я твой язык не понимаю. Не знаю, что ты хочешь (цыганск.).

В

тот же миг Симка отчётливо поняла, что от всей этой пальбы и жути всё-таки сошла с ума. Потому что голос – медленный, невозмутимый, лишь слегка охрипший от волнения – она узнала бы из тысячи. И тот, кто сейчас ответил Чернецову, никак не мог быть здесь… И всё же он здесь был. Стоял перед бойцами со связанными, заломленными за спину локтями, в мокрой от крови и воды рубахе, с грязным, разбитым лицом. И смотрел спокойно и даже добродушно своими светлыми глазами прямо на комиссара.

– Чего?! – взорвался Чернецов. – Я тебе покажу – не по-человечески говорить! Я тебе, контра гадючья, дам дурку валять!!! Товарищ Ванда, ну дайте я ему хотя бы…

– Отойди, Чернецов. Ты же видишь – он не понимает. – Коржанская подошла вплотную. – Кто ты? Бессарабец? Цыган? Еврей?

– Должно, цыган, морда цыганская. Может, из тех, которые давеча стояли? А может, это тот, с Херсонщины?! Какого мы с вами полгода ловили? А, товарищ комиссар?! Это наш Цыган, может?!

– Странно… Сима! – Товарищ Ванда огляделась. – Ребята, где цыганка? Она жива, не ранена? Перепугалась, должно быть… Сима, вылезай, всё уже кончилось! Стрельбы больше не будет, выходи!

Деваться было некуда, и Симка вылезла. Вылезла, молясь лишь об одном – чтобы он не подал виду, взглянув на неё.

Беркуло повернул взлохмаченную голову. И Симка почувствовала, как отрывается, падает, летит куда-то её сердце…

– Сима, в чём дело? – спросила Коржанская. – Ты его знаешь? Он говорит по-цыгански? Это ваш, из вашего табора?

– Из нашего?! – Симка икнула… И вдруг, оскалившись, завопила так пронзительно, что стоящий рядом Чернецов отшатнулся. – Да господь с вами, товарищ комиссар, у нас в таборе отродясь бандитов не было! И убивцев не было, и воров, а этот… Этот… О-о-о, чтоб ты сдох, чтоб у тебя отец подох и мёртвый пришёл твою кровь пить, чтоб тебя в канаве схоронили, сволочь, сволочь! Людей убивать, по живым людям стрелять!!! Какой ты цыган, ты выродок, тьфу, тьфу!!! Беркуло, на дар, амэ унашаса туса… [61] Чтоб тебе ослепнуть, чтоб тебе треснуть на сто частей, чтоб твои дети эти части до смерти собрать не смогли, тьфу!!! О-о-о, дайте мне ему морду разорвать, я сейчас…

61

Не бойся, мы с тобой убежим (цыганск).

– Алёха, держи её! – опомнился Чернецов, и молодой чоновец поспешно схватил брыкающуюся Симку за локти. Коржанская подошла ближе.

– Сима, так это всё же цыган? Ваш?

– Наш?!! Никакой он не наш, клянусь тебе! Моим врагам родню такую! Это кишинёвец, они по-русски ни черта не понимают!

– Подожди, подожди… Так цыган или кишинёвец? – озадаченно наморщила лоб Коржанская. – Ты хочешь сказать, бессарабец?

– Да нет же! Цыган! Только не русский цыган, а кишинёвский!

– А что, есть разница?

– Хо! Ещё какая! Они – бандиты, а мы людей не убиваем!

– Но он говорит по-цыгански, как ты? Ты можешь с ним объясниться?

– Могу, ещё бы! Чего ж тут такого? – согласилась Симка, быстро прикидывая в уме, не соврать ли было, что и она его не понимает. Беркуло, стоящий напротив, молчал, чуть хмурился. Боли в пробитом навылет плече, из которого медленно вытекала кровь, казалось, не чувствовал. И Симка старалась даже не смотреть на него, чтобы ничем не выдать себя. Она ещё не знала, что будет делать, чем поможет ему, как сумеет спасти… Но понимала только, что будет с этим разбойником до конца.

– Хорошо… Грузите убитых в телегу, – распорядилась Коржанская. – Возможно, их опознает кто-то в станице. Раненые, кто не может ехать верхом… Все могут? Волбенко, и ты? Что ж, тогда поворачиваем. Цыгана перевязать, иначе он изойдёт кровью, и мы ничего от него не добьёмся. Сима, да хватит уже плеваться… Садись на телегу, едем.

– Я – к покойникам?! Не-е-ет, товарищ Ванда, я уж пешочком…

Дороги до Улыцкой Беркуло не

помнил. Не помнил, как его перевязывали обрывками чьей-то рубахи, площадно ругаясь при этом. Не помнил боли – жгучей, острой, не помнил, что говорил сам, что говорили ему. Понимал – теперь уже не жить. Не расстреляли на месте лишь потому, что хотят узнать о тех, кто был с ним. Как только поймут, что никого больше нет, – поставят к стенке. И второй раз Господь уже не спасёт – как не спас он Глоссика, лежавшего сейчас на дне телеги с простреленной головой. Как не спас Илько. Голова брата с закрытыми глазами лежала сейчас рядом с сапогами Беркуло, а он даже не мог отодвинуться, потому что телега была забита трупами. О том, чтобы попроситься вылезти из телеги и идти рядом, не могло быть и речи – и всю дорогу до станицы Беркуло старался как можно дальше убрать свои перемазанные грязью сапоги от лица мёртвого Илько. Чёрт бы разбил этот револьвер, с ненавистью думал он, этот трижды проклятый «наган», заряженный чужими пулями. Его заклинило с самого начала. За всё время схватки Беркуло не сумел выстрелить ни разу. Даже под конец – когда увидел, что уцелевшие конники несутся прямо на него. Он не смог прикрыть брата – и солнце для Илько, которому и семнадцати-то ещё не исполнилось, уже погасло. И Кежа скоро умрёт. И в таборе останутся только дети и старики. Что с ними будет?

А этот Мардо, из-за которого всё и заварилось, ушёл, снова с бешенством вспомнил он. Ускакал степью, сволочь, хоть и подбитый, – и чёрта с два словят!.. Хотя что кивать на Мардо? На верёвке его, Беркуло, никто в дело не тащил. Даже не сильно уговаривали… «Сам, один я во всём виноват, сукин сын…» – с горечью думал Беркуло, чувствуя, как сверлит простреленное плечо горячая боль. Вот и жди теперь своей пули в башку. Лучше бы прямо там убили, но… хорошего понемножку. Хоть Илько повезло. Хоть не стоять мальчишке на рассвете у стенки перед взводом с винтовками и не ждать смерти.

Скосив глаза вправо, Беркуло мог видеть Симку. Она шла не оборачиваясь, неутомимо, как за таборной телегой. Распустившиеся косы мерно качались по спине в такт её шагу, и Беркуло видел: на ней ни фартука, ни платка… [62] Вздумала спасти его… глупая девочка, разве можно тут что-то сделать? «За собой бы её не потянуть…» – с тревогой подумал он, прикинув, что может случиться, если комиссарша раскусит девчонку. Надо как-то её отговорить… Но как, к чёрту, отговоришь, если с него не сводят глаз, если комиссарам будет слышно любое его слово?

62

Фартук и платок носили замужние цыганки.

И откуда она только взялась здесь?! Что делает с русскими солдатами, куда ехала с ними на телеге? Где тот молодой цыган, с которым она спрыгнула с поезда той проклятой ночью?! И с растущей пустотой в душе Беркуло вдруг ясно понял, что, скорее всего, уже никогда об этом не узнает. И снова тупая игла ввинтилась в сердце, и успокаивать себя можно было только одним – ненадолго теперь…

В Улыцкую прибыли, когда солнце стояло уже высоко. Коржанская тут же приказала запереть пленного бандита в сарае и выставить в часовые весь наличный состав ЧОНа. Это оказалось вовсе не лишним. Когда бойцы из полка Рябченко услышали о гибели своего командира, сарай с Беркуло чуть не взяли приступом, и охранявшие его чоновцы уже всерьёз готовы были стрелять. Сквозь вой, крики и несусветную ругань до Беркуло едва доносился резкий голос комиссарши. Он не мог разобрать слов, но говорила она долго, и окружившие сарай красноармейцы, судя по всему, понемногу утихомиривались. «Вот ведь лихая баба! – с некоторым уважением думал Беркуло, лежавший на прелой соломе. – Как только управляется с этими?..» Вскоре за стеной наступила тишина, и Беркуло понял, что до тех пор, пока красные не похоронят убитых, за ним не придут. Он не ошибся: через пару часов с окраины станицы послышались залпы, затем нестройное пение «Интернационала», под который он даже задремал немного: от голода, усталости и перенапряжения. Но и во сне он не переставал думать о Симке. Саднило плечо, болела голова, и только дрёма не спасала от тяжёлых, беспомощных мыслей. И поэтому, когда дверь сарая, грохнув засовом, отворилась, Беркуло даже почувствовал облегчение. Теперь всё должно было закончиться совсем скоро. А если ему удастся вывести из себя комиссаршу, то и до расстрела у стенки не дойдёт. Сразу всё будет.