Да будем мы прощены

Хоумс Э. м.

– Карточка была приложена: «Солли, с любовью от тети Эстель и дяди Рувима». Мама хотела, чтобы я вернул его Соломону, но я отказался. Взял бинокль и спрятал его во дворе, под домом.

– Это неразумно – ожидать, чтобы ритуал перехода ощущался приятно и был по сути позитивным? – спрашивает Нейт. – А как же потеря девственности?

– Знаешь, Нейт, я намного старше тебя. Мне не хотелось бы, чтобы ты был разочарован.

– И потому ты прямо сейчас прокалываешь пузырь? – спрашивает он. – Чтобы я был таким же несчастным, как ты?

– Нет… –

начинаю я решительно и останавливаюсь. – Я хотел тебя защитить.

– От чего?

– От жизни? – отвечаю я вопросом.

– Поздно уже. А ты бинокль так и не отдал Соломону?

– Я ему как-то в школе все выложил. А он говорит: «Оставь себе, у меня уже есть бинокль». – Я замолкаю. – Кажется, я этого еще никогда никому не рассказывал.

– И даже Клер?

– И даже ей.

Он молчит. Потом спрашивает:

– Почему у вас с Клер не было детей?

– Клер боялась, что будет слишком холодной родительницей. Она считала, что лишена способности любить по-настоящему и ребенок будет от этого страдать.

– А ты?

– Я с ней соглашался.

Долгая пауза.

– Я молился когда-то, – говорит Нейт. – Каждый вечер произносил молитву про главное, всегда верил, что есть что-то больше мира, идея какая-то. Теперь даже не знаю, как я думаю. У меня отношения к вере поменялись.

– Так что – у меня такое чувство, будто ты думаешь отменить бар-мицву?

– Я думал, мы пока просто разговариваем.

– Ты прав. Мы не обязаны решать это сегодня.

После вскрытия своей легенды Аманда из «Эй-энд-пи» исчезает.

Отчасти ради проказы, отчасти потому, что мне искренне любопытно, я решаю не ждать, пока она появится, и все же навестить. Вытаскиваю из холодильника полупустую коробку с китайской едой, заворачиваю ее в ту же коричневую бумагу, в которой ее принесли пару дней назад (на ней еще чек висит), и запечатываю степлером. В старом лабораторном белом халате Нейта, похожем на куртку официанта, еду к ее дому, вверх по улице Тюдор, и звоню в дверь.

– Ты что здесь делаешь? – спрашивает она, открывая.

– Тут вам полузаказ, – говорю я с плохо изображаемым китайским акцентом, передавая ей пакет.

Заглядывая в дом ей через плечо, я вижу только линялый узорчатый ковер, вешалку для пальто и шляп, массивные деревянные перила и лестницу, застеленную ковровой дорожкой. Догадываюсь, что слева – гостиная, справа – салон или столовая, а прямо под лестницей – ванная с сидячей ванной, а потом, у задней стены дома – кухня, и, быть может, с уголком для завтрака.

– Ты принес недоеденную китайскую еду?

– Здесь ее полно. Жареный рис и свинина мушу.

Она возвращает мне пакет, и тут к ней сзади подходит ее мать: тощая, но из эластичных штанов баскетбольным мячом торчит живот. Когда-то высокая, сейчас она существенно съежилась; пушистые белые волосы аккуратно уложены буклями вокруг головы, как на портретах Вашингтона.

– Мы регулярно жертвуем в Фонд почек, – говорит мать. – Мой муж

не одобряет сбора от двери к двери, но у меня есть свои деньги, на булавки. – Вы берете наличными?

Она щелкает застежкой кошелечка и вытаскивает пять долларов, которые хочет отдать мне.

– Мама, он еду разносит, – говорит Аманда, отталкивая руку матери. – И ошибся адресом. Удачи вам в следующий раз, – говорит она и захлопывает дверь у меня перед носом.

Я от скуки делаю вторую попытку. По-моему, это весело и заодно демонстрирует мою целеустремленность: мне нужно что-то большее, какое-то более определенное заключение. Подъезжаю к «семь-одиннадцать» за галлоном молока и апельсиновым соком и снова паркуюсь у тротуара возле ее дома. Перейдя влажный газон пешком, вспрыгиваю на крыльцо и звоню два раза. Динь-дон, динь-дон.

Открывает ее мать.

– А я вас помню, – говорит она, и я вдруг нервничаю, что меня раскрыли – несмотря на переодевание. – Вы сюда приходили несколько лет назад, и молоко было в бутылке.

– Это был не я.

– Значит, ваш отец, может быть. – Она шаловлива, весела и совершенно очаровательна. Берет у меня молоко неожиданно сильными руками. – Запишите мне на следующую неделю полгаллона и пончики с сахарной пудрой, если у вас есть. – Она смотрит мне за спину. – Крокусы подрастают, – говорит она, и я вижу, обернувшись, что немало их передавил на дороге. – И нарциссы скоро зацветут.

– Этот человек нам родственник? – слышен вопрос отца.

– Тебе – нет, – отвечает мать, закрывая дверь.

Днем мне звонит Аманда:

– Ладно, мистер Проныра, хочешь прийти на ужин?

– Похоже, я твоим родителям понравился.

– Они тебя объединили с одним молочником, которому нужна пересадка сердца. Мать говорит, что дала тебе пятьдесят баксов.

– Пять там было.

– Не удивляюсь. Отцу она похвасталась, что дала пятьдесят. «Это любому, кто постучит в дверь, ты будешь давать по пятьдесят баксов?» – «Только симпатичным мальчикам», – ответила она.

– Когда ужин?

– Приходи в половине шестого.

– Могу я что-нибудь принести?

– Наркоту? – предлагает она.

– Какого типа?

– На твой выбор.

Я беру бутылку одного из лучших вин Джорджа.

– Вы, детки, пейте свой виноградный сок, а я свое обычное, если не возражаете, – говорит ее отец, смешивая себе коктейль и бурча, что скоро придется уволить уборщицу, потому что она прикладывается к бутылкам и водой доливает, чтобы грех прикрыть.

Убранство повсюду чопорное: набивной ситец, собачки-стаффордширы на каминной полке, часы, которые звонят каждые пятнадцать минут. Я даже не представлял себе, если честно, что люди так живут: очень не еврейский, очень компанейский человек, этим гордящийся, кресло с оттоманкой, софа, все до невозможности неофициальное, и вязаные салфеточки под лампами. Аманда приносит тарелку с закусками – трисквиты с каплями сырного соуса и нарезанные зеленые оливки с красным перцем в серединке.