Да. Нет. Не знаю

Булатова Татьяна

– Откуда они? – хватался за голову Михаил Кондратьевич и беспомощно посматривал то на тяжело ступающую рядом жену, то на старшую Наташу.

– Коротич, – Аурика посмотрела на мужа, как на умалишенного, – ты что, в другой стране живешь? Они всегда были.

– Я не помню, – отказался признать правоту супруги профессор.

– Ну, конечно, – съязвила Аурика Георгиевна, – все помнят, а он не помнит.

– Папа, – добавила Наташа, – ты просто не обращал на них внимания.

– Такое бывает, – снова вмешалась Аурика, – особенно с математиками. Они считают-считают, считают-считают, а потом – ррра-а-аз! – и все: ничего не помню, ничего не вижу, ничего

не слышу. Ты в каком году живешь, Коротич? – застонала она и взяла Наташу под руку. – Спроси у него, – прошептала Аурика дочери, – кто у нас президент.

– Папа, – Наташе было неприятно выполнять поручение матери, и она тотчас переадресовала вопрос, заранее указав имя инициатора, – мама спрашивает: ты помнишь, кто у нас президент?

– Передай своей маме, – не остался в долгу профессор, – что болезни Альцгеймера я не подвержен и если умру, то из-за того, что она забудет закрыть газ на кухне.

– Папа! – хихикнула смешливая Валечка и подхватила отца под руку. Возникшая на пустом месте перепалка родителей стала сигналом того, что и отец, и мать понемногу возвращаются к своему привычному состоянию полной боевой готовности, проявлявшейся в постоянном подшучивании друг над другом. Правда, шутки не всегда были безобидными, но зато безошибочно свидетельствовали о том, что жизнь в профессорской квартире Коротичей идет своим чередом.

– Как бы не так! – возмутилась Аурика и развернулась лицом к супругу: – В роду Одобеску, между прочим, и мой папа – тому прямое доказательство, никто не жаловался на слабую память. Могу напомнить, твой любимый тесть наизусть помнил телефоны всех своих клиентов, адреса антикварных магазинов и дни рождения родственников и знакомых. И еще! – Аурика в возмущении погрозила мужу пальцем. – Он за день до смерти играл с тобой в шахматы и пересказывал мемуары Жукова. Так почему же тогда именно я, единственная из рода Одобеску, должна завершить свои дни в полном беспамятстве?

– Мама, – шикнула на нее Наташа, заметив, как заинтересованно оборачиваются на театрально разглагольствующую Аурику Георгиевну люди, входящие или выходящие из метро. – Хватит уже, – дернула Наталья Михайловна увлекшуюся мать и потащила ту в сулящее прохладу подземелье.

– Ничего не хватит, – сопротивлялась Аурика, но, отделенная от мужа группой незнакомых людей, была вынуждена смириться и замолчать.

Спуск или подъем на эскалаторе всегда действовал на нее отрезвляюще. Невзирая на то, что Аурика родилась в Москве в пору, когда в городе уже существовало метро, она его боялась. И не метро в целом, а эскалатора. Точнее – момента, когда на эскалатор приходилось вступить или же с эскалатора необходимо было сойти. Объяснить эту фобию Аурика Одобеску не могла, но и справиться с нею – тоже, поэтому всегда предпочитала наземный транспорт. А в метро себя вела робко и крепко держалась за поручень, как и рекомендовали доброжелательные тетеньки в красных беретах, сидящие в стеклянных будочках.

В вагоне электрички свободных мест не было, но как только полная Аурика в него вошла, пассажирам стало понятно, что если эту роскошь не расположить на кожаном сиденье вагона, в проходе образуется пробка, ибо обойти эту женщину получится не сразу.

– Мама, – зашипела на Аурику Валечка. – Иди, садись.

– Иду, – хорошо поставленным голосом сообщила Аурика Одобеску, и проход оказался свободен. – А ты говоришь, надо худеть, – обратилась она к Альбине, и пассажиры быстро сообразили, что между этой полной, но элегантно одетой дамой и четырьмя довольно крупными молодыми женщинами

существует родственная связь – настолько их лица были похожи друг на друга. Скоро все пять сидели в ряд на одном вытянутом сиденье, причем одну его треть занимала великолепная Аурика.

Михаилу Кондратьевичу места не хватило, и он скромно остался стоять в другом конце вагона вместе с верной Полиной. Оба они были невысокого роста, по-старчески, хотя и стариками-то не были, согнуты и страшно худы, что навевало мысли о грызущей их изнутри болезни. Казалось, Полина подходила Коротичу гораздо больше, чем пышущая здоровьем красавица жена.

– Михал Кондратыч, – обратилась к профессору Полина, – а кто ж там, в Спиридоньевском, ночевать останется?

– Никто, – убежденно ответил Коротич. – И к чему?

– Положено так, Михал Кондратыч, – назидательно произнесла домработница Коротичей и поджала губы. – Душа сорок дней метаться будет. Придет, а дома и нет никого. «Не ждут, значит», – подумает и обидится.

– Ну, что вы говорите, Полина! – возмутился профессор. – Двадцать первый век на дворе, а вы такую ересь несете.

– Двадцать первый – не двадцать первый, а всегда так делают. Нельзя дом пустым оставлять, а то к нам явится.

Профессор посмотрел на женщину с опаской, но оспаривать ее правоту больше не решился и дипломатично посоветовал:

– Надо Аурику Георгиевну спросить.

– Откуда ж Аурика Георгиевна знает? – засомневалась в хозяйке Полина.

– Ну, так сами ей расскажите, – предложил профессор.

– А не послушает?

– А послушает? – продолжал препираться с домработницей Михаил Кондратьевич.

– Ну, и ладно, – обиделась Полина. – Было бы предложено, а хозяева пусть сами решают.

Профессор Коротич нахмурился, понимая, что домработница обвела его, доктора наук, вокруг пальца, и решил в долгий ящик не откладывать. Подойдя к жене, он нагнулся и что-то прошептал той на ухо. Брови Аурики взлетели вверх, и она заинтересованно посмотрела на якобы ни о чем не подозревающую Полину, уставившуюся на табличку, которая сообщала пассажирам о способах связи с машинистом поезда.

* * *

Переступив порог собственной квартиры, Аурика Георгиевна тут же отдала распоряжение накрыть стол и пошла к себе – переодеваться. После того, как из дома «выпорхнули» две средние дочери, у нее наконец-то появилась своя отдельная комната, о которой она мечтала столько долгих лет, с завистью глядя на Михаила Кондратьевича, по статусу имевшего возможность уединяться в своем собственном кабинете.

Не успела она стянуть с себя влажную одежду (благодаря своему весу Аурика активно потела и совсем не терпела духоты), как в дверь заскреблись.

– Что? – недовольно и с раздражением подала голос Аурика Георгиевна и застыла.

– Мам, – она услышала голос Валечки и тут же ожила. Младшая дочь обладала удивительной способностью распространять вокруг себя хорошее настроение даже тогда, когда это казалось принципиально невозможным.

– Входи давай, – поторопила Аурика дочь и начала стаскивать с себя бюстгальтер.

– Мам, – при виде огромной материнской груди, теперь больше напоминающей вымя, Валя поежилась. Она никак не могла привыкнуть к этому зрелищу, невзирая на то, что Аурика всегда легко демонстрировала детям свои внушительные прелести и вообще к наготе относилась весьма просто. По дому она, конечно, без трусов не ходила, но и ни одну свою девочку к ночной сорочке или пижаме не приучила: все они предпочитали спать «в чем мать родила».