Дагги-Тиц (сборник)
Шрифт:
— Мальчик, тебе надо котенка? — пискнула Дюймовочка и погладила существо по непомерно большим, усеянным болячками ушам. Котенок безрадостно прищурил глаза с гнойными крошками в уголках.
Ясно было, что он — не жилец на этом свете. Где-нибудь через неделю околеет от множества поселившихся в нем болезней. Или просто от голода, когда пацанята оставят его под забором. Потому что кто подберет такого?
Нельзя сказать, что Инки ощутил большую жалость к бесприютному созданию. Так, слегка брезгливое сочувствие. И некоторую виноватость.
Девочка наклонила лицо
Инки сердито сказал:
— Куда он мне? Завтра я уезжаю из Столбов. Насовсем…
Девочка вскинула на Инки яркие, как зеленые фонарики, глаза.
— Мы его нашли, а нас прогнали с ним из дома. И никто не берет…
Инки подумал, что она похожа на Жельку — своей хрупкостью и красными колготками. Мальчишка-то, конечно, не был похож на Сима, но… он явно был Дюймовочкин брат. Он взял у девочки ушастого малыша, погладил, посадил в жухлую траву у края дороги. Сказал сипло и набыченно:
— Чего теперь делать… Ищи хозяина сам…
Котенок мелко задрожал. По очереди посмотрел на мальчика, на Дюймовочку… на Инки…
Потом он — тощий, большеголовый, полудохлый — сделал то, что изменило ход событий. Он, ковыляя, подошел к Инки, встал на задние лапки, а коготками передних уцепился за его штанину. Потянулся вверх. К нему…
Инки нагнулся. Взял существо в ладони. Ощутил ими тонкие, как у рыбки, ребрышки и частое толкание сердечка. Левой рукой Инки дернул застежку-«молнию» куртки. Посадил кроху под ключицу, на новую, подаренную матерью фуфайку. Запахнул полы. Сердито глянул на Дюймовочку и ее брата.
— А тебя не выгонят, как нас? — надутыми губами выговорил мальчишка.
— Выгонят, — злорадно пообещал Инки. И пошел, пиная листья.
Существо под курткой притихло, потом шевельнулось, неуверенно муркнуло, притихло опять. Сердечко его колотилось с удивительной частотой.
— Не бойся… — шепотом сказал Инки.
Котенок, вдруг поверивший в свое счастье, замурлыкал громко и благодарно. Он тыкался носом в фуфайку, терся о нее мордочкой, растопыривал дрожащие лапки, словно хотел всем тельцем приклеиться к Инки, сделаться частью его существа.
«Маленький мой…»
Инки придерживал куртку двумя руками, поэтому не мог прижать сосудик у глаза. И заплакал на ходу… И так, с каплями на щеках, он шагал, ужасаясь мысли, что минуту назад готов был оставить этот кусочек жизни среди равнодушной осени.
«Крику-то будет…» — мельком подумал он. И снова шепнул найденышу:
— Не бойся.
Крику не было. По крайней мере, сначала…
Дома оказалась одна Марьяна. Инки высадил перед ней котенка на кухонные половицы и ощетиненно сказал:
— Вот…
— Горюшко мое… — сказала в ответ Марьяна. Согнулась. И добавила непонятно: — Марганцовка…
— Чего?
— Нужен слабый раствор марганцовки. Протереть ему уши и глазки… Но сперва покормить, молоком. Сразу из холодильника нельзя, я погрею… А ты пойди поищи в мусоре какую-нибудь плоскую посудину и набери в нее песку. Чтобы этот
Инки отыскал за мусорными контейнерами небольшую ванночку для фоторастворов, сходил с ней на ребячью песочницу… Когда вернулся, котенок — с округлившимся, как теннисный мячик, животом и даже слегка похорошевший — сидел на коленях у Марьяны. Та терла его уши розовым ватным тампоном. Котенок не сопротивлялся. Но, увидев Инки, он прыгнул с Марьяниных колен, подковылял к нему и, как тогда, на улице, уцепился за штанину. Инки взял его на руки. Котенок заурчал.
Он был с черной спинкой и головой, с белым брюшком и лапами, с кончиком хвоста, словно обмакнутым в молоко. На глазах и на лбу будто черная полумаска, а мордочка белая. И розовый нос.
«А усищи какие. Как у взрослого», — подумал Инки.
— Марьяна, как тебе кажется: он очень больной?
— Просто заморенный. Откормим. Приезжай в гости на Новый год, не узнаешь…
Как «в гости», как «не узнаешь»? Она решила, видимо, что он оставит эту кроху одного, без себя?…
Когда пришла мать, она тут же узнала, что «Сосед раздумал ехать в Брюсово, потому что завел себе зверя и расставаться с ним ни за что не хочет». И еще что «да и пусть остается, жили втроем раньше, будем и теперь…».
— Он ведь, Ясенька, только снаружи сердитый, а по правде-то вполне уживчивый. И в магазин ходит, если попросишь, и посуду моет иногда…
Вот тут-то начался крик. Будто мать совсем недавно не была сама против Инкиного переезда! Что она кричала, Инки не очень-то и слушал, просто лежал на тахте и гладил котенка, прикорнувшего у него на груди. Слова матери были как бумажные шарики, которыми обстреливают из трубок бронепоезд. Бронепоездом этим (причем вросшим в каменную землю) была Инкина решимость никогда не расставаться с найденышем и никому его не отдавать. Впрочем, даже не решимость, а ясное осознание, что иначе не может быть.
Мать выдохлась, и в этот момент пришел Егошин.
Он был сумрачен. Он в областной поликлинике пытался оформить какие-то документы, а там, конечно же, оформлять их не хотели, потому что не хватало каких-то бумаг и вообще «вы что, мужчина, с луны упали, так просто все это не делается».
Поэтому жалобы матери на Инки он выслушал рассеянно. А потом наконец вник и удивился:
— Да в чем проблема-то?
— Но он же не хочет уезжать без этого заморыша!
И насупленный, недовольный нынешним днем Егошин сказал тем не менее здравые слова:
— Ну, так пусть едет с заморышем.
Такого варианта Инки просто не ждал. Никак. Ему казалось, что и сам по себе не очень-то он будет нужен там, в Брюсове. А еще с такой «живностью»… Но теперь, глянув на твердый профиль Егошина, Инки понял: тот говорит всерьез.
Мать, конечно, опять выпалила заряды возражений и обвинений. И опять Инки почти не слушал ее. Наконец мать выдала последний аргумент:
— В конце концов… у меня аллергия на кошек.
Инки знал, что такое аллергия, и лишь усмехнулся.