Дагги-тиц
Шрифт:
«Меня можно сломать, но играть на мне нельзя-а…»
Выгнувшись назад, Инки отсек макушку репейника (твердая, но не устояла и она). Ритм боевой игры-танца совсем завладел им, свистело в ушах, звенели все жилки. Р-раз — р-раз!.. Он сделал еще один круговой разворот и услышал за спиной слова — неожиданные, как включившееся в пустой комнате радио:
— Ребята, какая пластика!
Голос был негромкий, но густой. Упругий, как брошенная в спину диванная подушка. Инки, как бы завершая круговой замах-разворот, оглянулся. В проемах каменной беседки стояли несколько человек.
Вляпаться вот так (думаешь, что одинешенек, а на самом деле — на глазах у многих со своей игрой-тайной!) — это было… ну, просто скандал. Вроде тошноты в самолете! От стыда у Инки вскипела злая сила. И обида. Он выпрямился и опустил клинок. Плюнуть и пойти прочь? Или заорать им «чё надо, мотайте отсюда»? Если полезут в драку — пусть! Станет легче…
Не полезли они в драку. Девица густым своим голосом сказала:
— Мальчик, хочешь участвовать в театральном спектакле?
Это… было как еще один удар подушкой, с другой стороны. Инки чуть не уронил «саблю». Какой спектакль? С какой стати? Почему — он? Чего им вообще надо от него, чужого, нездешнего? А может… он хочет?
Прежний Инки — колючий, недоверчивый и к тому же обожженный стыдом — отозвался раньше здравых мыслей и вопросов:
— Идите вы…
Отвернулся, кинул «саблю» и съеженно пошел назад, по пробитой в тростниках просеке.
И услышал брошенный в спину тонкий вскрик:
— Инки!
«Штурманята»
Они шли по Нагорной, обняв друг друга за плечи. Как два мальчишки-приятеля. Так иногда они ходили в Столбах, когда были второклассниками. Тогда, правда, не на глазах у всех, а если гуляли одни. А здесь… Впрочем, взрослая девица и ребята шли позади достаточно далеко — деликатно давали возможность поговорить один на один друзьям, которые нежданно-негаданно встретились больше чем через год…
— Инки, я писала тебе несколько раз. На школу. Ведь твоего-то адреса я не знала, — говорила Полянка с частым придыханием.
— Ничего я не получал.
— Я на каждом конверте делала надписи: «Передайте Иннокентию Гусеву во второй «А»…
— Никто ни разу не передал. Сволочи…
Полянка пальцем хлопнула его по губам:
— Опять ругаешься! Смотри у меня…
— Больше не буду, — радостно пообещал Инки. Счастье обнимало его. Потому что вот она — Полянка. И прошедшие без нее долгие месяцы не имели никакого значения. Не имело значения даже то, что теперь Полянка была выше его на полголовы. Все равно — вот она! Такая же. Разговаривает так же, смеется так же… И так же, как в прежние времена, тронула у его глаза сосудик — в тот момент, когда Инки узнал ее, закусил губу и часто заморгал. Подошла и тронула, сразу…
…— Ты тогда так быстро уехала. Будто совсем пропала…
— Потому что папу перевели сюда приказом, в один день. А мама не хотела оставлять его. Говорила: когда мы близко, тебе будет безопаснее, такая примета…
— А… от какой опасности безопаснее? — в Инки царапнулось беспокойство. За нее,
— Ну, он же сапер, инженер. Его назначили контролировать обстановку после ихтымского взрыва.
— Какого… взрыва? — Инкина тревога выросла в несколько раз.
— Ты разве не слышал? Прошлым летом взорвались Ихтымские военные склады, со старыми снарядами и минами. Грохоту было…
Инки молчал. Может, и слышал какие-то сообщения по радио и телику, да разве все упомнишь? То и дело всякие взрывы, крушения, лавины, землетрясения, теракты, покушения. Столько, что уже просто отскакивает от памяти…
— Ужасный был взрыв, Инки, — со взрослым вздохом сказала Полянка. — Боеприпасы раскидало далеко по всей округе. Говорят, даже до окраины Брюсова долетело несколько снарядов.
— И взорвались?
— Да нет, просто шлепнулись в болото, они же без взрывателей, — разъяснила Полянка, дочь сапера. — Но все равно ведь пришлось их собирать, обезвреживать. Папа тогда был черный от усталости…
— Но теперь-то все в порядке? — осторожно спросил Инки. Не хотел он, чтобы Полянку грызли тревоги.
Она кивнула синей шапочкой с мохнатым шариком.
— Теперь-то да… Но папу оставили служить здесь, на всякий случай…
Инки хотелось другого разговора, о каких-нибудь простых и привычных делах.
— Ты тут в какой школе?
— В четвертой. На Карла Маркса.
— И я! — возликовал Инки.
— Ну, понятно. Она в этом районе одна и есть. Тебя в какой класс записали?
— В четвертый «бэ»… Только я еще не ходил туда.
— Понятно, что не ходил, а то бы там сразу встретились… Жалко…
— Что жалко? — опять встревожился он.
— Что в «бэ». Потому что я в «а»…
Это и правда было жаль. Даже очень.
— А может, меня перепишут к вам? Если попросить?
— Не перепишут. У нас французский язык начали учить, а у вас английский… Ой, Инки! А может, это ничего? За сентябрь-октябрь мы не так уж много прошли, ты догнал бы! А я бы помогла…
Инки привел Полянку к себе. Мать и Егошин оказались дома (вот удача!).
— Ма-а… Это Поля Янкина. Мы в Столбах учились в одном классе. И теперь будем в одной школе…
— Вот и чудесно! — обрадовалась мать (кажется, даже слишком старательно). — Хорошо, когда рядом старые друзья! Здравствуй, Полечка… Жаль, что не могу угостить чаем, надо бежать. Но вы попросите Маргариту Леонтьевну…
— Ага… Только плохо, что мы в разных классах. Попроси, чтобы меня перевели к ней, в четвертый «а»…
— Но, Кешенька! Я и хотела, чтобы ты был в «а», как в прежней школе, но сказали, что там французский язык…
— Он догонит, я помогу! — быстро пообещала Полянка (и даже встала на цыпочки для убедительности).
— Да, но… педагоги не пойдут на это. Скажут: что за причуда…
Инки, не дрогнувший на этот раз при слове «Кешенька», даже встал навытяжку. Глянул матери прямо в лицо. Сказал тоном, каким не говорил никогда:
— Ну, ма-ма… Ну, пожалуйста…
Он, кажется, впервые в жизни так отчетливо и полностью сказал слово «мама». Она растерялась, глянула на мужа:
— Сережа, ну объясни хотя бы ты ему…