Далекие годы (Книга о жизни)
Шрифт:
Эта магическая сила была проста и доступна каждому. Называлась она знанием, одухотворенным любовью и воображением.
Мы переходили из одной эпохи в другую, из одних интереснейших мест в другие, не менее интересные. Изучая литературу, мы побывали с Селихановичем всюду- среди оружейников Тулы, в казачьих станицах на границе Дагестана, под моросящим дождем "болдинской осени", в сиротских домах и долговых тюрьмах диккенсовской Англии, на рынках Парижа, в заброшенном монастыре на острове Майорке, где болел Шопен, и в безлюдной Тамани, где морской ветер шуршит
Мы пристально проследили жизнь тех людей, кому были обязаны познанием своей страны и мира и чувством прекрасного,- жизнь Пушкина, Лермонтова, Толстого" Герцена, Рылеева, Чехова, Диккенса, Бальзака и еще многих лучших людей человечества. Это наполняло нас гордостью, сознанием силы человеческого духа и искусства.
Попутно Селиханович учил нас и неожиданным вещам - вежливости и даже деликатности. Иногда он задавал нам загадки.
– Несколько человек сидят в комнате,- говорил он,- Все кресла заняты, Входит женщина. Глаза у нее заплаканы. Что должен сделать вежливый человек?
Мы отвечали, что вежливый человек должен, конечно, тотчас уступить женщина кресло.
– А что должен сделать не только человек вежливый, но и деликатный?спрашивал Селиханович. Мы не могли догадаться.
– Уступить ей место спиной к свету,- отвечал Селиханович,- чтобы заплаканные ее глаза не были заметны.
Меня Селиханович удивил тем, что, заговорив о моем желании стать писателем, он опросил:
– А у вас хватит выносливости?
Я не подозревал, что эта черта необходима для занятия литературой. Впоследствии я убедился, что Селиханович был прав.
Однажды он остановил меня в коридоре и сказал:
– Приходите завтра на лекцию Бальмонта. Обязательно: вы хотите быть прозаиком - значит, вам нужно хорошо знать поэзию.
Я пошел на лекцию Бальмонта. Она называлась "Поэзия как волшебство".
В зале Купеческого собрания было тесно и жарко. На маленьком столе, покрытом зеленой бархатной скатертью, горели два бронзовых канделябра.
Вошел Бальмонт. Он был в сюртуке, с пышным шелковым галстуком. Скромная ромашка была воткнута в петлицу. Редкие желтоватые волосы падали на воротник. Серые глаза смотрели поверх голов загадочно и даже высокомерно. Бальмонт был уже не молод.
Он заговорил тягучим голосом. После каждой фразы он замолкал и прислушивался к ней, как прислушивается человек к звуку рояльной струны, когда взята педаль.
После перерыва Бальмонт читал свои стихи. Мне казалось, что вся певучесть русского языка заключена в этих стихах.
Кукушки нежный плач в глуши лесной Звучит мольбой, тоскующей и странной. Как весело, как горестно весной,- Как мир хорош в своей красе нежданной!
Он читал, высоко подняв рыжеватую бородку. Стихи расплывались волнами над зрительным залом.
И, как тихий дальний топот, за окном я слышу ропот, Непонятный странный шепот - шепот капель дождевых.
Бальмонт кончил. Затряслись от аплодисментов подвески на люстрах. Бальмонт поднял руку. Все стихли.
– Я прочту вам "Ворона" Эдгара По,- сказал Бальмонт,- Но перед этим я хочу рассказать,
Бальмонт начал читать "Ворона". Мрачная и великолепная поэзия дохнула в зал.
За окнами не было уже ни Киева, ни огней на Крещатике, висевших голубоватыми цепями,- не было ничего:
Только ветер уныло гудел над черной, присыпанной снегом равниной. И железное слово "невермор" тяжело падало в пустоту этой ночи, как бой башенных часов.
"Невермор!" - "Никогда!" С этим никак не мирилось сознание. Неужели никогда? Никогда не вернется на землю Вирджиния и никогда уже не постучит она шаловливо и осторожно в тяжелую дверь? Никогда не вернутся молодость, любовь и счастье? "Да, никогда!" - каркал ворон, и человек сжимался от одиночества в потертом кресле " смотрел больными детскими глазами в холодную пустоту. И этот маленький, брошенный всеми человек был Эдгар По, великий поэт Америки.
Я на всю жизнь остался благодарен Селихановичу за то, что он вызвал у меня любовь к поэзии. Она открыла передо мной богатства языка. В стихах слова обновлялись, приобретали полную силу. Огромный образный мир поэтов вошел в сознание, будто с глаз сняли повязку,
Селиханович открыл нам литературу и философию, а старик Клячин историю Западной Европы.
Худой, в расстегнутом сюртуке, всегда небритый, с большим кадыком, с прищуренными и ничего не видящими глазами, Клячин говорил хрипло, резко, обрывками фраз.
Он бросал слова, как комья глины. Он лепил ими живые статуи Дантона, Бабефа, Марата, Бонапарта, Луи-Филиппа, Гамбетты.
Негодование клокотало у него в горле, когда он говорил о девятом термидора или о предательстве Тьера. Он забывался до того, что закуривал папиросу, но, опомнившись, тотчас гасил ее о ближайшую парту.
Клячин был знаток Французской революции. Существование этого учителя в тогдашней гимназии было загадкой. Иногда его речь подымалась до такого пафоса, будто он говорил не в классе, а с трибуны Конвента.
Он был живым анахронизмом и вместе с тем самым передовым человеком из наших учителей.
Временами казалось, что это последний старый монтаньяр, чудом проживший сто лет и очутившийся в Киеве. Он избежал гильотины и смерти в болотах Гвианы и не потерял ни капли своего сурового энтузиазма.
Изредка Клячин уставал. Тогда он рассказывал нам о Париже времен революции - об его улицах и домах, о том, какие горели тогда на площадях фонари, как одевались женщины, какие песни пел народ, как выглядели газеты.