Далекие ветры

Коньяков Василий Михайлович

Белый платок на коленях сырел от мокрых ее пальцев.

— Ну вот, бабы, мы и все наплакались, — утешила Прасковья. — Дай-ка нам бог, чтобы это было по последнему.

И она поднялась.

Будто это только вчера было.

И работа… И сила…

Медленно отвели и его от дел, от самых главных забот всей жизни.

У него еще были силы, когда последний раз собрался он съездить на сенокос. На рассвете пришел в контору с приготовленным с вечера узелком, остановился рядом с людьми, собравшимися на луга.

— Собирайся, дед! — кричали ему незнакомые

парни. — Посмотришь, как мы автокопнителями орудуем. Не то что вы… за три дня все луга поднимаем. Пойдешь с нами вершить.

— У него штаны не держатся, — потешались повязанные белыми платками молодайки. — Спадут, мы работать не сможем, будем на его причиндалы заглядывать.

Больше уж старик на работу не ездил. Да теперь в колхозе и никто вместе не ездит. По дорогам одни машины снуют.

Как-то приходил к нему парторг с фотографом.

— Давай, Сергей Платоныч, мы тебя сфотографируем.

— Это зачем же?

— Карточку твою на самом видном месте повесим. У конторы витрину сооружаем «Ветераны нашего колхоза».

— На доску Почета… Так я не работаю. Надо других…

— Ты свое отработал… Слезай, слезай… Знаешь, какой портрет с тебя сделаем! Пусть любуются!

— Дед, расправь бороду для солидности, — посмеялся фотограф.

— Выдумали…

— Будем, Сергей Платоныч, нашу молодежь воспитывать. На почете… На традициях…

— Чудно… Традиции нужны… Карточка моя нужна… А сам я уже никому не нужен.

Большую фотокарточку и правда у самой конторы под стеклом повесили вместе с фотокарточкой Матвея Мысина.

«Я серьезный, а Матвей улыбается…» — представил старик застекленную у конторы витрину. И вдруг вспомнил сегодняшнее утро, солнце на лужах, музыку над согрой и похороны.

Ему захотелось взглянуть на живого Матвея, его фотокарточку. Старик слез с печки.

Уже подмораживало. Истекал снег, а не успокоился ручей под воротами. Настывший воздух схватывал поверх ноздреватую вязь снега, и он похрустывал под валенками.

Старик вышел на дорогу и на мгновение остановился — забыл, куда собрался пойти и зачем. Вспомнил, что к фотокарточке Матвея. А Матвей его не ждет, и некому сказать об этом. Если бы Дуне, жене. Сейчас он ей о себе рассказал бы. Рассказал бы, что дети все при деле. Пустили свои отростки, а нас легко отторгли, мы отвалились, как отжившие наросты, и живем только друг для друга.

Из снега вытаяли бревна у ограды. Непросохшие, темные. Мокрое дерево напомнило старику крест на могиле жены.

«…Почему я к тебе не подошел, — говорит старик жене. — Похоронил Матвея и не подошел… А ты, наверно, ждала… Ты всегда меня ждала. Всю жизнь. Слезы прятала, они в тебе так и засохли. Так и ушла с ними. А разве я тебя обижал? Я тебе всегда хотел только хорошего… А ты его не узнавала. Кому об этом сейчас скажешь? Думала, что я дурю, а я хотел, чтоб ты со мной рядом всегда одинаковым воздухом дышала. Я ведь тебя любил… До последних дней…»

Девять детей принесла Дуня Сергею. Маленькая и стеснительная, с неизбывной привязанностью к детям. И они росли крупными и красивыми (глядя на них, удивлялись причудливости природы: как может маленькая завязь жизни проявиться этими буйными побегами). Но каждый ребенок был таким неуемным. Неумолимо, с каждым вздохом, отсасывал ее

силы, и к шестидесяти годам Дуня была уже сухонькой старушкой с перегоревшими чувствами. Два сына убиты на войне. Иван и Семен — в армии. Дочери пристроены. Отошла война. Не осталось сил на слезы. И уже не было ни желаний, ни стремлений — только ожидание. Жизнь свершилась.

После войны Сергей работал колхозным пасечником. Пасека за деревней. В бревенчатой сторожке с земляным полом он и ночевал. Вставал утром — солнце только начинало всходить. Влажен верстак под боком избушки. Поблескивает листва березняка, мельтешит ее тень на разноцветных боках ульев. Ни ветра, ни запахов трав поутру. А солнце пробивает сквозную зелень листвы, и вот уж навстречу ему тонкое движение запахов, еще не медовое, не душное.

И начинают спадать первые пчелы с лотков, пробовать лапками прохладное солнце. А оно накаляется, теплым прикосновением трогает лицо. Оживают ульи. И такими утрами оживает старик. Томлением переполнено что-то в груди, и не хватает его телу ощущения нагрузки. Мышцы легко болят от нехватки груза, движения, словно горячей ладонью сжимает он воду, а она беспредметна. Он останавливается у верстака, перебирает оструганные заготовки ульев. Беспокойной сладостью тревожит его сила. Приходит к нему что-то забытое, неопределенное. Хочется это чувство в себе держать. Ему вспоминаются женщины на лугах, локти обнаженных рук, которыми они, повязывая платки, хотят закрыть переполненные молоком груди. И разогретая утром и солнцем кровь стучится в виски. Он сбивает ее тихий шум работой.

В такие минуты в воображение его никогда не приходила Дуня — она давно уже израсходовалась на детей и его не призывала.

В июне женщины откачивали мед первого сбора. Председатель решил выдать на трудодни в пору сенокоса.

Сергей с дымарем, в сетке, откинутой на голове, вносил наполненные медом рамки, срезал ножом запечатанные соты. Женщины качали мед. Пчелы влетали в избушку на парной запах меда, кружились над головами, ударялись о головы женщин — они вскрикивали и сбивали ладонями с волос запутавшихся пчел.

— Ой, меня одна шлепнула, — спохватилась Дарья Артамонова.

— Жало вытаскивай, а то она весь яд пустит.

— Залез под сетку и улыбаешься, — задевали бабы Сергея.

— Хоть бы одна ему в бороду чекнула.

— Он их руками берет, и ничего ему, бесу, не делается.

— Что пчелы! С ним вон и годы не могут справиться. Спина-то железная.

— Мы мед только сегодня попробовали, а он им насквозь пропитался.

— Весь сладкий, поди… Иди, жало вытаскивай. Бабы, шею не поверну… Чем прикажешь рассчитываться? — спросила Дарья в упор.

У Дарьи Артамоновой подбородок от укуса пчелы располнел. И вспоминается в это время Сергею молодость. Прасковья Ваганова.

Бабы качают мед до сумерек. Поспешно макают хлеб в алюминиевую чашку с медом — ужинают и расходятся.

Сергею не хочется быть дома. Ему веселее ночами с пчелами. Он достает из ямки, вырытой в полу, лагун с прохладной медовухой. Выпивает полную кружку и выходит смотреть на ульи.

Дуня месяцами жила одна.

«…Ведь ты меня никогда за это и не ругала… — обращался он к Дуне. — А тебе на меня всякую напраслину наговаривали. Детям писали…»