Далеко от Москвы
Шрифт:
— Бегает все! Четырех детей заимел, скоро пятый прибавится, а самостоятельности не прибавляется ни на грош.
— Мы были с ним на торжественном заседании, потом слушали доклад товарища Сталина, — со сдержанным раздражением сказал Алексей.
Лизочка дрогнула и часто заморгала глазами:
— Батюшки! Почему же я не знала? О чем хоть он говорил-то? Скоро ли войне конец?
— Муж придет и расскажет, — буркнул Алексей и торопливо прошел мимо.
Ему хотелось сберечь чувство праздничной приподнятости, владевшее им. Он вошел в свою комнату и заперся. По обыкновению здесь
Инженер быстро разделся и долго ворочался на жесткой, неровной постели, кутаясь в одеяло и полушубок. Из коридора послышались голоса. Лизочка встретила Гречкина упреками: почему не предупредил ее о докладе и не сказал, что задержится. Гречкин неуверенно и робко оправдывался.
Вмешалась и Женя. Ее всегда возмущало, что Гречкин, решительный и самостоятельный на работе, так по-ребячески боится своей Лизочки. Голоса зазвучали громче. Затем со стуком захлопнулась дверь. Перебранка переместилась в квартиру Гречкина.
Алексей услышал мягкое шарканье валенок и негромкий, уверенный стук в свою дверь. Он не отозвался.
— Спит. Проспит все на свете, — с недовольством сказала Женя.
— Оставь его в покое, что ты его преследуешь? — тихо упрекнула ее Таня.
— Мне надо с ним поговорить. В клубе я подошла к нему, а он не обратил на меня внимания.
— Ты устрой ему скандал здесь, в коридоре, по Лизочкиному образцу, — с насмешкой в голосе посоветовала Таня.
Девушки постояли у дверей и удалились. В доме все стихло, только ветер пел по-комариному, просачиваясь в тонкую щель между двумя соединенными кусками стекла.
Ночь была на исходе, но сон к Алексею не шел. Мысли, тесня одна другую, проносились в голове. Снова и снова слышались слова: «Враг... угрожает нашей славной столице — Москве». Он пытался представить себе: что сейчас там?.. Как родители, Митенька? Где Зина? Увидеться бы с ними, сказать хоть слово, обнять их! Алексей не сомневался теперь, что стройка нефтепровода необходима для войны и сам он нужен стройке. Его место оказалось не менее важным и ответственным, чем то, которое он мог бы занять, обороняя Москву. Залкинд верно сказал: «Воевать надо там, где тебя поставили старшие товарищи. Наше боевое задание — отстаивать Москву на берегах Адуна». Оспаривать это равносильно отрицанию непреложной истины о единстве фронта и тыла.
Все так, все правильно... Эти вопросы незачем перерешать. И все же порой трудно было (сердцу, не уму) признать равноценными роль инженера, проверяющего в тиши кабинета очередной лист проекта, и роль командира взвода, который под грохот артиллерийского огня поднимает своих солдат в атаку. Когда приходили особенно тревожные вести с подмосковного фронта, хотелось быть не строителем, а бойцом.
В коридоре, против кабинета Алексея, висел плакат. С него на проходящего грозно смотрел раненый солдат и строго вопрошал: «Что ты сделал для фронта?» Вот так выглядела бы сама совесть, если б попытаться ее изобразить: «Враг угрожает Москве — а что же ты? Или тебе нечего защищать?..»
Наконец Алексей заснул не то на час, не то на минуту. Снились разные пустяки. Но, пробудившись, он почувствовал,
«Это получше вашей дальневосточной голубицы?»
И Алексей не смог удержать слезы.
«Почему, Алеша, ты плачешь?» — забеспокоилась Зина и нагнулась к нему, чтобы вытереть глаза кружевным платочком.
«Какими мы были! Как жили мы, счастливые дети!» — сказал Алексей.
«Были? — удивилась Зина. — Разве мы умерли? Я тебя не понимаю, Алеша».
«Мы теперь не такие», — сказал он. Хотел добавить, что война покончила с их безмятежностью, и удержался: «Не надо ее преждевременно тревожить, пусть она еще немного поживет в мирном времени»...
После речи Сталина начальник строительства и парторг вернулись из клуба в управление.
— Иметь бы провод до острова, со всей трассой сейчас связались бы и побеседовали всласть, — сказал Батманов, входя в кабинет.
На столе у него стоял селекторный аппарат. Он связывал только с ближними участками, до Тывлина, где находился штаб Рогова. Василий Максимович сел за стол и привычным жестом подтянул аппарат к себе. Залкинд в задумчивом молчании бродил по кабинету.
— Надо Беридзе найти, пусть придет, — сказал Батманов. — Наверное, он не спит.
— Не вызывай его, Василий, — возразил Залкинд. — Я ему дал слово, что именно сегодня, седьмого ноября, мы разберем его заявление о приеме в партию. Сейчас не надо его тревожить.
— Верно, я забыл. Хотя сам давал ему рекомендацию. А ты что не раздеваешься? — спросил Василий Максимович. — Раздевайся, садись, будем вызывать участки. Узнаем, какими делами решил наш народ ответить на выступление товарища Сталина.
— Я приму участие в разговоре с Ефимовым, потом поеду на Старт. Там тоже решили считать седьмое ноября рабочим днем.
Залкинд присел на ручку кресла, расстегнул пальто и снял шапку. Батманов включил селектор. Кто-то на трассе монотонно передавал сводку погоды. Женщина-диспетчер со второго участка отрывисто и немного нервно сообщала о пропаже автомашины, вышедшей в Новинск три дня назад. Громче остальных звучали два мужских голоса: низкий, глухой — инженера Некрасова с третьего участка, и высокий, звонкий — инженера Мельникова с четвертого. Мельников пересказывал содержание доклада Сталина. Некрасов все не мог успокоиться, что у них на участке поздно узнали о сталинском выступлении. Кроме голосов, селектор доносил неясные сложные шумы.
— Дышит наша трасса, живет и борется, — тихо сказал Батманов.
Он неподвижно сидел у аппарата, подперев щеку рукой, и внимательно вслушивался. Слушать трассу было его излюбленным занятием.
— Товарищ Мельников, я Рогов. Прежде всего поздравляю с наступившей годовщиной Октября и с подарком, который всем нам сделал Иосиф Виссарионович, — послышался хрипловатый голос начальника пятого участка.
— Спасибо. Примите мои ответные поздравления, — отозвался Мельников. — Порадовал нас Иосиф Виссарионович.