Дама полусвета (Душа так просится к тебе)
Шрифт:
— Без надобности, фартовая заплатила. Здоровы будьте, ваше сиятельство. — И мальчишка, лениво развернувшись на черных пятках и зацепив плечом дверной косяк, вышел из комнаты.
Вбежавшая через минуту горничная увидела барыню плачущей навзрыд над какой-то толстенной книгой и тут же решила, что ни в какие гости она сегодня не пойдет, потому как всем известно, что господа обожают ныне безо всякой причины руки на себя накладывать…
Своим пасхальным отдыхом самоотверженная Даша пожертвовала напрасно: к вечеру Анна окончательно пришла в себя. Тщательно пересмотрев содержимое папки, она убедилась, что все бумаги целы и невредимы. Но вздыхать с облегчением было рано, поскольку папка находилась у Анциферова неделю. За это время он
Главное, самое главное то, что ее сумасшедшая сестренка со своим беглым каторжником уже далеко отсюда и в полной безопасности. Более того — никто, кажется, не знает, что ими совершено убийство Анциферова. Их даже не могут в этом заподозрить, поскольку никаких мотивов ни у Катерины, ни у Валета для того не имеется. «Слава богу, слава богу, слава богу…» — бесконечно, как молитву, шептала Анна. От этой волнами накатывающей на сердце радости какой-то пустяковой и никчемной стала мысль о собственной судьбе. Да, снова одна, снова без денег. И опять нужно ломать голову, как прожить, опять надо искать покровителя… Но это все житейская шелуха, а главное, самое главное — Катя жива и далеко отсюда. И — нет Анциферова! Второй раз в жизни Анна без всяких угрызений совести радовалась смерти человека. Первый был четыре года назад, когда все та же Катерина сожгла в запертом доме брата Сергея.
В сумерках, когда вся Москва пьяным-пьяна догуливала Пасху и с улицы доносились хмельные нестройные голоса, рев гармоник и бабьи взвизги, Анна сидела без огня и любовалась луной, которая снова всходила над крышами переулка золотой монетой, уже немного ущербной. Довольная Даша убирала со стола. Впервые за неделю ей удалось наконец как следует накормить барыню, и вся приготовленная «праздничная пишша» пошла впрок.
— Чаю изволите испить, барыня? У меня и куличи, и пироги, и пастила от Елисеева закуплена…
— Чуть позже… Даша, кажется, кто-то подъехал?
— Ваша правда. — Горничная, подбежав к окну, прислушалась. — Пойду открою. Принимать? Аль нет?
— Сначала доложи. — Анне не хотелось видеть никаких гостей.
— Слушаюсь. — Даша ушла.
Через некоторое время послышался короткий приглушенный разговор в передней, затем — Дашин возражающий голос, перебитый решительным мужским басом. Узнав его, Анна побледнела, поднялась с кресла, зачем-то неловко накинула на одно плечо шаль — и в комнату быстрыми шагами вошел полковник Газданов.
— Аня, Христос воскрес! — широко улыбаясь, произнес он, и Анна вдруг почувствовала, как незнакомо, больно у нее защемило сердце при виде этих черных глаз, жестких, ястребиных черт лица и высокой широкоплечей фигуры. — Я — прямо с корабля на бал! То есть с поезда к тебе! Прости, что без предупреждения, твоя Даша встала было в дверях, утверждает, что у тебя «непоколебимая ипохондрия», но я все равно прорвался! Потому что соскучился страшно! Что с тобой, отчего ты не принимаешь в такой день, ты больна? Аня! Почему ты плачешь? Я… настолько не вовремя?
— Прошу садиться, князь… Воистину воскрес… — Анна едва справлялась с дрожащими губами, отчаянно боясь лишь одного: грохнуться в обморок. — Вы… действительно несколько не вовремя…
— Аня! — Газданов и не подумал сесть, подойдя вплотную к Анне и внимательно, тревожно посмотрев в ее лицо. — Что случилось, я опять в чем-то провинился? Что это за «вы» снова между нами?! И как я мог тебя огорчить, если всего полчаса как в Москве?!
Анна, не отвечая, пристально смотрела в черные глаза стоящего перед ней мужчины. И решение пришло внезапно, ясное, спокойное, единственно правильное. Сразу же исчезла дрожь, растворилась подступающая к горлу дурнота. Глубоко вздохнув и удивившись про себя — как это она могла столько времени быть такой дурой, — Анна вытерла слезы, жестом пригласила Газданова подойти вместе с ней к столу
— Сядь, пожалуйста, Сандро, — спокойно попросила Анна, кладя ладонь на коричневый переплет с засохшими на нем пятнами крови. — Сядь, и я все расскажу тебе. Все как есть, и после этого мы расстанемся навсегда. Выслушай меня и, по возможности, не перебивай. Рассказ мой будет недолгим.
— Дмитри-ич… Дмитри-ич… Да просыпайся уже, Дмитрич, ну?!
Просыпаться не хотелось, и Владимир сердито замычал, зарывшись головой в подушку, но настойчивое шипение над самым ухом не прекратилось ни на миг. В конце концов пришлось сдаться и открыть глаза, потеряв всякую надежду остаться в осеннем теплом Крыму, на нагретом солнцем песке, у зеленоватых, мягко лижущих гальку волн. Сразу же оказалось, что он находится не на крымском побережье, а в своей квартире на Остоженке, что в открытое окно лезут зацветающие ветви вишни, что над этими ветвями — голубое безоблачное майское небо, которое заслоняет встрепанная голова Северьяна.
— Ты чего шипишь, дурак? — удивился Владимир, поднимаясь на локте. — Что стряслось? Который час? Манька, доброе утро… ты еще здесь?!
Последнее адресовалось худой и мосластой, молоденькой, донельзя растерянной проститутке, которую вчера на ночь глядя Северьян притащил в дом и которая сейчас стояла рядом с другом, кое-как, явно наспех, одетая, и смущенно теребила в пальцах расшитый стеклярусом ридикюльчик.
— Так что вот, ваша милость… Не успела вовремя оторваться-то, заснули мы под утро с Северьяном Дмитричем напрочь, просыпаемся — а у вас в кухне уж поют-с…
Ничего не понявший Владимир перевел глаза на Северьяна. Тот, поймав взгляд друга, пожал плечами и дернул лохматой головой в сторону кухонной двери. Владимир машинально прислушался — и только сейчас сообразил, что в кухне в самом деле поют. Красивое, чуть приглушенное, очень знакомое ему контральто с чувством выводило:
Позарастали стежки-дорожки, Где проходили милого ножки, Позарастали мохом-травою, Там, где гуляли, милый, с тобою…— Наталья приехала?! — поразился Владимир.
Северьян уныло кивнул:
— Утром! С первым паровозом, чертова кукла, явилась… Пришла, плиту раскочегарила, оторва, самовар поставила, поет вон…
— Так в первый раз, что ли? — растерянно спросил Владимир.
В случившемся действительно не было ничего особенного: за зимний сезон Наташка не однажды являлась из имения с отчетом о текущих делах и жалобами на отбивающегося от рук Ваньку. Она не забывала привозить корзины, полные домашней снеди, на которую Черменский с Северьяном набрасывались как на манну небесную. Северьян во время этих приездов «зазнобы» ходил весьма довольный: они с Натальей давно перестали прятаться по углам и, несмотря на категорический отказ Северьяна венчаться, уже считались в Раздольном людьми семейными. Наташка, впрочем, на законном браке не настаивала, по-прежнему называла Северьяна на «вы» и «благодетелем» и безропотно жила в имении всю зиму на положении соломенной вдовы. Изредка наезжая в Москву, она успевала за пару дней отскрести холостяцкую квартиру Черменского, перестирать гору белья, наготовить еды на полк солдат и осторожно дать понять, что и она, и Ванька-балбес, отцовской милости не стоящий, и едва таскающий ноги Фролыч ждут не дождутся возвращения хозяев. «Весной к пахоте вернемся, Наталья», — клятвенно обещал Владимир.