Дама полусвета (Душа так просится к тебе)
Шрифт:
— Останься, Сонька, ради бога… — не поворачиваясь, попросил он. — Да подумай, что будет, коль он тебя не захочет? Не хотел ведь до сей поры, с другой миловался… Да стоит ли он тебя, сукин сын?!
Софья промолчала, и Мартемьянов криво усмехнулся:
— Знаю, что думаешь. Коль он тебя не стоит, так я — тем более? Так, что ль? Ты не молчи, скажи…
— Не буду говорить. Это не так. — Софья прижалась к твердому, словно железному, плечу Федора, чувствуя всем телом, как он дрожит, и не зная, что дальше делать. — Не так, Федька,
— Ну, а коли он все ж не захочет, Соня, что тогда?! — упрямо, не поднимая глаз, спросил он. — Вернешься? Соня, я ведь ждать буду, сколько снадобится… До самой смерти…
— Нет. Не вернусь, Федор Пантелеевич. Прости. — Софья потерлась лицом о его рубаху, вытирая бегущие по лицу слезы. — Помнишь, тогда, зимой, ты с меня слово взял, что не уйду не простившись? Я ведь только поэтому и пришла. Чтоб ты знал. И чтоб лихом не поминал. Ведь не чужие все же мы с тобой.
— Ты-то меня как поминать будешь? — Мартемьянов вдруг обнял ее, крепко, до боли прижав к себе, и Софья привычно уткнулась в его широкую грудь.
Где-то в глубине дома пробили часы. Из-за окна послышалось дребезжанье пролетки, с заднего двора закричал петух, затем почти сразу раздался слабый, приглушенный рокот, словно по камням протащили что-то тяжелое. «Это гром… Будет гроза», — подумала Софья. И, вздохнув, осторожно вывободилась из рук Мартемьянова.
— Прощай, Федор. Храни тебя господь.
Он не ответил, не поднял головы. Софья отвернулась от него и быстро, стараясь сглотнуть вставший в горле ком, вышла из кухни в сени.
Уже во дворе ее догнала запыхавшаяся, в сбитой набок косынке Марфа.
— Барышня! Господи, да куда ж вы?! Что там у вас гремело-то? Вы не позвали, а я сама сунуться побоялась… Он вас, варнак, не тронул, спаси бог?!
— Что ж ты плачешь? — Софья, обернувшись, взяла Марфу за обе руки, внимательно посмотрела в ее растерянное, залитое слезами лицо. — Ты ведь слышала всё? Слышала же?
— Вестимо… Еще б не слышала… — всхлипнула Марфа. — Да вы и сами вон ревете… Куда же вас понесло-то так, в одночасье? И без меня?! Вы обождите, Софья Николавна, я узел свяжу, ведь хоть чего с собой прихватить-то надо… И поедем с божьей помощью, первый раз нам, что ли…
— Не надо, Марфа. Ты… Ты, пожалуйста, оставайся здесь.
Рябое Марфино лицо вдруг побелело так, что Софья, всерьез испугавшись, что ее железная служанка вот-вот грохнется в декадентский обморок, схватила ее за локоть.
— Марфа, что с тобой?!
— Да что же… Что же это такое вы говорить изволите, Софья Николавна?.. Да куда ж это я вас одну-то пущу? — бормотала Марфа, прислоняясь к жалобно заскрипевшему забору и недоверчиво всматриваясь в глаза Софьи. — Отродясь не было, чтоб вы без меня в бега кидались…
— Ну, а теперь вот будет. — Софья грустно улыбнулась. — Марфа, неужели ты думаешь, что я не видела, не знала? Ты же любишь его.
— Окститесь, барышня, грех вам… — пролепетала Марфа, но Софья твердо оборвала ее:
— Оставайся, Марфа. И не вой как по мертвой, ведь не навек же расстаемся. Мне еще петь Татьяну у Половцева через неделю, стало быть, увидимся! Уж этой премьеры я, клянусь, не упущу!
— Господи… Барышня! Софья Николаевна-а-а!!! — Марфа взвыла в голос, навалившись всем телом на забор.
Софья, склонившись к ней, тихо сказала:
— Иди к нему, Марфа. Ради бога, ступай. Ты ведь знаешь, какой он… Не допусти его дров наломать, а то зимний-то загул нам с тобой счастьем покажется. А мне пора. Уже и так, боюсь, не успеваю.
— Барышня!.. — вскинулась Марфа, но черное платье Софьи уже мелькало на другом конце переулка, а вскоре донесся и ее голос:
— Извозчик, на Остоженку!
— Ой-й-й, и что ж это деется… — Марфа тяжело осела на землю, прямо в заросли молодых лопухов, закрыв лицо руками.
Проходящий мимо петух покосился на нее любопытным круглым глазом, деловито поскреб лапой землю, вытянул общипанную шею и надрывно заорал. Марфа, вздрогнув, подняла голову, выругалась:
— Пшел ты, нечисть!.. Горлодёр, хужей околоточного…
Петух, захлопав крыльями, оскорбленно взвился на забор. Марфа тяжело, держась за перекладину, поднялась, посмотрела на темный дом, из которого не доносилось ни звука. Вздохнула, обтерла передником лицо и медленно пошла к крыльцу.
В пятом часу вечера возле Варшавского вокзала остановилась пролетка.
— Прибавить бы, барышня, надо, — проворчал пожилой извозчик, глядя на то, как пассажирка стремительно прыгает из экипажа прямо в обширную лужу. — Ить как гнали-то, ровно на пожар! Вон там на Смоленск стоит, я знаю, не первый год вожу!
— Возьми. — Софья не глядя высыпала в подставленную ладонь все монеты, которые нашлись в сумочке, и, не слушая удивленных криков: «Эй, барышня, много дали-то, у нас тоже совесть имеется, обождите!», — кинулась сквозь шумную, суетливую, спешащую к поездам толпу на перрон.
На Остоженку она приехала слишком поздно. Квартира во втором этаже оказалась заперта, соседей не было. Заспанный дворник, обнаруженный на поленнице, где он мирно почивал с похмелья, кое-как объяснил, что квартиранты еще утром разочлись с хозяином и час назад умчались на вокзал, а на какой и зачем — ему неведомо. Как ни была разочарована и растеряна Софья, она все же сообразила, что в Смоленскую губернию нужно ехать с Варшавского вокзала, и понеслась искать извозчика. Небо между тем совсем потемнело, за Новодевичьим монастырем угрожающе громыхало, из-за его пряничных башен ползла страшная сизая туча, по которой время от времени, как судороги, пробегали нити молний, и вокзальная толпа уже с беспокойством задирала головы и оглядывалась в поисках укрытия.