Дама с камелиями
Шрифт:
Вместо глаз были две впадины, губы провалились, и белые зубы тесно сжались. Длинные сухие черные волосы прилипли к вискам и немного прикрывали зеленые впадины щек, а между тем я узнавал в этом лице белое, розовое, веселое лицо, которое я так часто видел.
Арман не мог оторвать своего взора от этого лица; он поднес платок ко рту и кусал его.
Что касается меня, то железный обруч сдавил мне голову, завеса опустилась перед глазами, шум стоял в ушах, и единственное, что я мог сделать, это открыть флакон, который захватил на всякий
В это время чиновник спрашивал у господина Дюваля:
– Вы узнаете?
– Да, – ответил глухо молодой человек.
– Тогда закройте и несите, – сказал чиновник. Могильщики набросили саван на лицо покойницы, закрыли гроб, взяли его за оба конца и направились в указанное место.
Арман не двигался с места. Его взор был прикован к пустой яме; он был бледен, как труп, который мы только что видели… Он как бы окаменел.
Я почувствовал, что должно будет произойти, когда зрелище закончится: страдание уменьшится и не будет его больше поддерживать.
Я подошел к чиновнику.
– Присутствие этого господина, – сказал я, указывая на Армана, – необходимо в дальнейшем?
– Нет, – сказал он. – Я даже вам посоветую увести его, потому что он, по-видимому, болен.
– Пойдемте, – сказал я Арману, взяв его под руку.
– Что? – спросил он, смотря на меня непонимающим взглядом.
– Уже все кончено, – добавил я, – нужно уходить, мой друг, вы бледны, вам холодно, вы убьете себя этими волнениями.
– Вы правы, пойдемте, – ответил он многозначительно, но не сделал ни шага.
Я подхватил его под руку и потащил за собой. Он дал себя увести, как маленького ребенка, бормоча только время от времени:
– Вы видели глаза?
И оборачивался, как будто этот призрак преследовал его.
Походка его стала неровной, он подвигался какими-то толчками: зубы его стучали, руки были холодны, сильнейшая нервная дрожь пробегала по всему его телу.
Я обратился к нему с вопросом, он мне не ответил.
Он позволил только тащить себя.
У выхода мы нашли извозчика. И пора уже было ехать.
Как только он сел в экипаж, дрожь усилилась, и с ним начался сильнейший нервный припадок, во время которого, не желая меня пугать, он бормотал, сжимая мне руки:
– Это ничего, это ничего, мне хочется плакать.
И я видел, как его грудь вздымалась, глаза наливались кровью, но слезы не показывались.
Я дал ему понюхать флакон, который раньше пригодился мне. Когда мы приехали к нему, его нервное состояние все еще не прекращалось.
С помощью слуги я уложил его в постель, велел затопить печку и побежал за своим доктором, которому рассказал все, что произошло.
Он приехал.
Арман лежал в сильнейшем жару, у него был бред, и он бормотал бессвязные слова, среди которых ясно слышалось имя Маргариты.
– Ну что? – спросил я доктора, когда он исследовал больного.
– Ни больше ни меньше, как воспаление
VII
Болезни, подобные той, которая сломила Армана, или убивают сейчас же, или поддаются быстрому излечению.
Через две недели после тех событий, о которых я только что рассказывал, Арман уже был на пути к выздоровлению, и между нами завязалась тесная дружба. Я почти не выходил из его комнаты все время, пока тянулась его болезнь.
Весна принесла обилие цветов, трав, птиц, песен; окно моего друга было весело раскрыто в сад, из которого доносилось до него здоровое благоухание.
Доктор разрешил ему встать, и мы часто беседовали, сидя у раскрытого окна в те часы, когда солнце светило особенно ярко, между двенадцатью и двумя.
Я старался не заговаривать о Маргарите, опасаясь, как бы это имя не воскресило печальных воспоминаний у больного, внешне спокойного, но Арман, наоборот, казалось, находил удовольствие в разговоре о ней, и говорил он уже не так, как раньше, со слезами на глазах, а с такой улыбкой, которая вселяла во мне утешение насчет его душевного состояния.
Я заметил, что со времени его последнего посещения кладбища, с того момента, когда печальное зрелище привело его к ужасному кризису, мера нравственного страдания, казалось, переполнилась болезнью, и смерть Маргариты не представлялась ему более в прежнем виде. Казалось, он нашел некоторое утешение в уверенности; и чтобы прогнать мрачный образ, который часто его посещал, он погрузился в счастливые воспоминания о своей связи с Маргаритой.
Тело было слишком изнурено болезнью и выздоровлением, чтобы допускать сильные душевные волнения; а весенняя радость природы, которая окружала Армана, невольно направляла его мысли к веселым образам.
Он все время упорно отказывался известить своих родных об опасности, которой подвергался; и когда он уже был спасен, его отец не знал еще о его болезни.
Однажды вечером мы засиделись у окна позднее, чем обыкновенно; погода была чудесная, и солнце заходило в ярком багрянце. Хотя мы и находились в Париже, но окружающая нас зелень отделяла нас от всего мира, и только время от времени шум экипажа прерывал наш разговор.
– Приблизительно в это время года и в такой вечер я познакомился с Маргаритой, – сказал Арман, прислушиваясь к своим собственным мыслям, а не к тому, что я ему говорил.
Я ничего не ответил.
Тогда он обернулся ко мне и сказал:
– Я вам должен рассказать все; вы напишите книгу, которой, может быть, не поверят, но все-таки вам интересно будет ее написать.
– Вы мне расскажете позднее, мой друг, – сказал я, – вы еще не совсем поправились.
– Вечер теплый, и я съел крылышко цыпленка, – сказал он, улыбаясь, – у меня нет жара, нам нечего делать, я вам расскажу все.