Дань прошлому
Шрифт:
Больше я не посещал лекций ни Гирке, ни Колера. Занимаясь регулярно в прусской королевской библиотеке, делая выписки из ученых трудов, размышляя над природой юридического лица, я неизменно возвращался к тому, что все мои занятия не имеют смысла, если я не в России, и что вообще я очутился в безвыходном положении.
Явиться к отбыванию воинской повинности фактически было равносильно отдаче себя в руки полиции. Уклонение же от отбывания воинской повинности грозило, на мой взгляд, еще худшим, - превращением в эмигранта-дезертира. Удовлетворительного выхода из сложившегося положения я не находил и приходилось положиться на то, что случится то, что случится.
Я и не подозревал, что одновременно были озабочены моей судьбой родители.
Неведомыми мне судьбами мамаша добралась до самого директора департамента полиции Зволянского. И, как это ни невероятно, он внял ее доводам - согласился с тем, что время в известном смысле "погасило" свершенное. Однако, кара не может быть полностью снята, она может быть только смягчена или уменьшена. Если я явлюсь для отбытия наложенного на меня наказания, четырехлетний срок высылки в Нарымский край может быть сокращен через некоторое время. Мамаше удалось добиться и другого: вместо следования по этапу, мне будет предоставлена возможность проследовать в распоряжение томского губернатора, ведающего Нарымским краем, свободно, по проходному свидетельству. Оно будет меня ждать на пограничной станции Александрове.
Столь необычный конкордат был заключен в устной форме ранней весной 1910 г. Когда я о нем был уведомлен родными, я был в полном восторге. И прежде всего от того, что мучивший меня вопрос, наконец, был разрешен - не мною, а за меня, но всё же решен. Кончалось, кроме того, и мое привольное нелегальное житье. Слоняться из дому в дом, хотя бы по родным и друзьям, где день, где ночь, с обязательной признательностью за кров и стол, а, главное, за риск, которому подвергали себя хозяева, было, в конце концов, утомительно. Не было своей жизни, надо было прилаживаться к укладу других - и даже спать ложиться не тогда, когда хотелось, а когда укладывались хозяева.
Не скрою, я не слишком полагался на достигнутое соглашение - не потому, что знал Зволянского, а потому, что знал должность, которую он занимал и к чему она его обязывала. Я допускал, что, вместо проходного свидетельства на границе, меня ждет арест, и самое сокращение срока окажется мнимым. Но отступление было отрезано, и оставалось лишь принять меры на случай, если расстаться с культурой и цивилизацией придется на четыре года. Так как появлению моему на станции Александрове не положен был определенный срок, я решил прежде, чем ехать в Сибирь, зарядиться впечатлениями, которыми можно будет жить и в четырехлетней ссылке. И по времени года, и по поставленному заданию более всего подходила Италия, и мы решили туда съездить - не для изучения, конечно, а для беглого обозрения.
Стоял апрель - самое чудесное время, в частности, для ни с чем несравнимой Венеции. И там, и во Флоренции, и в других городах мы видели почти всё, что полагается видеть туристам, приезжающим на короткий срок для обозрения "с птичьего дуазо". В Риме же мы видели кое-что и сверх того. Там нашим чичероне был милейший и обязательнейший Осоргин, сделавший своей профессией "показ" Италии и, в особенности, Рима русским посетителям, равно как и читателям его статей в "Русских ведомостях" и в "Вестнике Европы". Осоргин водил нас в излюбленные им траттории и, попивая "Фраскати" или "Лакрима Кристи", читал целые лекции о виноделии в Италии, об Аппиевой дороге и прочем. В Италию он был влюблен, можно сказать, ее "обожал", если это слово применимо к неверующему романтику-масону. Неслучайно одну из статей об Италии, помещенную в "Современных записках", Осоргин назвал "Там,
Всё было для нас в Италии полно новизны и необычайной красоты. Но наиболее сильное впечатление во мне оставили Помпеи - может быть, по контрасту Помпеи Нарым. Последующие раскопки, с применением усовершенствованных методов, открыли, конечно, гораздо больше того, что мы видели четыре с лишним десятилетия тому назад. Но и то, что открылось: древняя мозаика, стенная живопись, статуи, бани, водопровод, внутреннее убранство дворов с классическим двориком, сочетание разных эпох и культур, - этрусской, греческой, римской, навсегда осталось в памяти.
За 16 лет на Помпеи дважды обрушивалась лава Везувия, и полторы тысячи лет они оставались под пеплом. Могло ли быть более убедительное свидетельство бренности не только человека, но целых коллективов. Видны были явные следы того, как неожиданна была гибель десятков тысяч людей со всеми их материальными и духовными ценностями. Не знаю, как восприняли катастрофу современники этой гибели. Но более близкое к нам лиссабонское землетрясение потрясло надолго умы и чувства не только жизнерадостного 18-го века, но и скептиков 19-го.
Глядя на помпейские руины, я не мог не задать себе тот же безответный вопрос - от Иова до наших дней, - которому современник лиссабонского землетрясения Вольтер дал классическую формулировку: если Бог, действительно, и благ, и всемогущ, почему он не создал вселенной без тех бедствий и катастроф, которые подрывают веру не только в благостность и всемогущество Божества, но и в самое его существование?..
Прошло 190 лет, и уже не природная стихия, как в Лиссабоне, а злой умысел людей - нагроможденные башмачки сожженных в газовых печах детей - с болезненной остротой поставили всё тот же вопрос о теодицее, или о роли Промысла в реках слез, пролитых невинными младенцами...
Простившись с Помпеями и только взглянув на Неаполь, мы, вопреки итальянскому изречению - Vedi Napoli, e poi muori (Взгляни на Неополь, а потом умри.), - не отдали Богу душ от восторга, а направились прямиком в... Александрово.
На случай ареста мы условились, как быть. Но всё произошло проще простого. В Италии, Швейцарии, Германии, чрез которые лежал наш путь, у нас, как у всех, не спрашивали ни виз, ни паспортов. А на русской границе, когда потребовали паспорт, я заявил, что на мое имя должно быть проходное свидетельство департамента полиции для следования в Томск. Отправились наводить справку, и через несколько минут я расписался в получении четвертушки белой бумаги, удостоверявшей мою личность и право свободного передвижения в Томск. Мы покатили в Москву счастливые. По дороге осенила мысль: никто не требует от меня и не обязывает мчаться в распоряжение томского губернатора, сломя голову. Почему бы не задержаться на несколько дней в Москве, а упущенное время наверстать курьерским поездом?!
Пятеро суток в Москве прошли как в чаду - в беспрерывной смене людей, объятий, бесед и впечатлений. Всё время приходилось спешить - к родным, друзьям, знакомым. Всё же я выкроил время, чтобы навестить Кокошкина. Он жил в 30 верстах по Брянской железной дороге на станции Кокошкино. Там у него было небольшое именьице. Развлеченьем и финансовым подспорьем служило ему куриное хозяйство. Федор Федорович с увлечением демонстрировал свои инкубаторы и рассказывал, какое число цыплят он может вывести в энное количество времени. Ученый государствовед по призванию, Кокошкин происходил от древнего русского рода - его предком считался легендарный князь Редедя - и в качестве куровода производил несколько странное, даже курьезное впечатление. Сам он этого не ощущал. Он был исключительно предупредителен и всячески наставлял не унывать, а продолжать и в Нарымском краю готовиться к магистерскому экзамену. Говорили мы и на отвлеченные темы. Кокошкин просил писать ему, обещая аккуратно поддерживать переписку.