Дань прошлому
Шрифт:
Евреям в офицерские чины доступ был закрыт. Тем самым смысл их пребывания в составе вольноопределяющихся в значительной мере утрачивался - и объективно, и с точки зрения тех, кто был занят военной подготовкой будущих младших офицеров. Мои сослуживцы быстро прошли все промежуточные чины - ефрейтора, младшего и старшего унтер-офицера, когда я числился еще рядовым. Большего я и не мог заслужить, ибо на занятия в поле меня не брали, командовать отделением и взводом не обучали, даже от разбора пулемета устранили, - хотя устав пулеметной службы можно было всякому свободно приобрести в книжном магазине.
Не скажу, чтобы я был обижен
В свободное от занятий время каждый был предоставлен самому себе, и мы могли проводить время в казарме, как хотели. По вечерам иногда читали вслух допущенную в казармы московскую газету "Русское слово". Это чтение было для любителей новостей.
Но когда в Киеве началось слушанием дело Менделя Бейлиса по обвинению в убийстве 13-летнего Андрея Ющинского "из побуждений религиозного изуверства", процесс привлек к себе настороженное внимание всей команды, и чтение вслух "Русского слова" вошло в обиход нашей жизни.
"Русское слово" стремилось к объективности и воспроизводило весь фактический материал обвинения и защиты. Процесс был полон драматических положений.
Суд шел не над Бейлисом только. Не физически немощный Бейлис был главной мишенью царской юстиции, а еврейство и его неумирающий дух. И прокурор, и председательствующий, и сам министр юстиции нацеливались на еврейство в целом, желая его опозорить, осквернит и ранить на смерть.
Как бы предвосхищая Гитлера и Штрейхера, "Русское знамя" писало: "Правительство обязано признать евреев народом столь же опасным для жизни человечества, сколь опасны волки, скорпионы, гадюки, пауки ядовитые и прочая тварь, подлежащая истреблению за свое хищничество по отношению к людям, и уничтожение которых поощряется законом... Жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постепенно вымирали: вот в чем состоит ныне обязанность правительства и лучших людей" (No 177, за 1913 г.).
Процесс захватил всех. Русское общество, как французское во времена дела Дрейфуса, разделилось на два лагеря. Один сочувствовал обвинению, во главе с министром Щегловитовым и Николаем Маклаковым, прокурорами Виппером и Чаплинским, гражданскими истцами, юдофобами депутатом Замысловским и московским адвокатом Шмаковым, экспертами Пронайтисом, Сикорским, Косоротовым и Марковым 2-ым; другой - защите, представленной адвокатами Грузенбергом, Карабчевским, Вас. Маклаковым (брат пошел на брата!), Зарудным, Григорович-Барским и писателями: Короленко, Горьким, Мережковским, Блоком, Соллогубом, Леонидом Андреевым, Максимом Ковалевским, Милюковым, Семевским, Набоковым и т. д. Но рядом с этими двумя определившимися, но сравнительно малочисленными лагерями, оставалась огромная масса, не определившая своего отношения и жадно прислушивавшаяся к прениям сторон.
Особенно остро задевал он тех, кто соприкасался с евреями в повседневном обиходе.
Процесс стал близок и моим коллегам по казарме. Они напряженно следили, как развертывалось судебное следствие. Здесь были и спортивный интерес, и любознательность, и тревога, и искренний поиск правды. Со мною о
Поскольку обвинение, предъявленное Бейлису, направлялось по существу против еврейства вообще, оно тяготело и над каждым евреем в России, - в частности, и надо мной. Происходившее в егорьевской казарме надо распространить на всю Россию или мой "случай" - на шестимиллионное еврейское население, чтобы представить себе, чем был этот суд и что значил вердикт присяжных, оправдавших Бейлиса, но в силу двусмысленной редакции приговора оставивших под подозрением еврейство.
Чтобы быть справедливым и к врагу, надо добавить, что, если защите удалось выполнить огромное просветительное и политическое дело, это произошло потому, что и щегловитовский суд в позорнейшее время самодержавия всё же оставался судом гласным, публичным и состязательным. Защите предоставлена была возможность опровергать обвинителей и представить положительные доказательства причастности к убийству Ющинского воровской шайки Чеберяк. По сравнению с правосудием Сталина и Вышинского, даже щегловитовская юстиция являлась верхом вольнодумства.
3
Была зима 1912-13 г. Война на Балканах вызывала опасения, как бы и Россия не оказалась втянутой в войну. Интендантство стало заготовлять обмундирование на "среднего солдата" - по росту и объему. Юкавский на занятиях читал команде вслух статьи на военные темы, публиковавшиеся в "Биржевых ведомостях", - в том числе и статью "Мы готовы", инспирированную военным министром Сухомлиновым. При чтении попадались иностранные слова: антропометрия, дактилоскопия, Сольферино. Юкавский "вызывал" меня:
– Вишняк, объясните, что это значит.
Я объяснял. Поручик поражался "эрудиции". Однажды, вместо похвалы мне, он заметил скорее по собственному адресу:
– Верно говорят: век живи, век учись - дураком помрешь!..
– Так точно, ваше благородие, - не удержался я, формально следуя требованиям устава.
Мои отношения с Юкавским совершенно неожиданно испортились. Был полдень субботы. Я приготовился ехать на полторы суток в отпуск, домой, в Москву. Облачившись в шинель и приладив башлык и пояс, я "явился" к заведующему командой и отрапортовал:
– Вольноопределяющийся Вишняк является для увольнения в отпуск.
Окинув меня беглым взглядом, Юкавский сказал:
– Когда будете в Москве зайдите - и он указал адрес - и привезите материю для моей жены.
Застигнутый врасплох непривычным предложением, я реагировал на него неожиданным для Юкавского - и для себя самого - образом:
– Никак не могу!
– В чем дело? Почему?
– прохрипел Юкавский, вскочив с места и изменившись в лице.
– Потому, что сегодня материя, а завтра может оказаться поросенок!..