Дань псам
Шрифт:
Итак, в каком-то смысле Раллик стал невидимкой.
Он постоял на улочке. Все еще не стемнело — над головой полоса света. Странно оказаться на улице днем; они понимал, что вскоре кто-нибудь бросил на него взгляд, узнает — глаза раскроются от удивления — и понесется словечко к Себе Крафару. Что потом?
Ну, Мастер Гильдии, вероятно, подошлет одного из подручных — узнать, чего нужно Раллику. Чего он ждет от Гильдии? Может даже последовать приглашение назад… но так или иначе, ему крышка. Прими, и попадешь прямиком в ловушку. Откажись, и начнется охота. Мало кому удастся сразить Раллика в схватке один на один, но они выберут не такую тактику. Нет, его ждет стрела
Есть и другие места, где можно прятаться — и можно прямиком пойти в Дом Финнеста. Но не один Крут стал нетерпеливым. К тому же он никогда не любил тянуть время, хитрить. Конечно, если это не требовалось для выполнения заданий Гильдии.
Нет, пришло время ворошить угли. Если вера Себы Крафара в себя пошатнулась от драки с кучкой упрямых малазан… что же, сейчас его можно повалить.
Мысль вызвала у Раллика Нома слабую улыбку. «Да, я вернулся».
Он направился к «Фениксу».
Сигналы тревоги раздавались на неровной границе районов Дару и Приозерного; Баратол, тащивший Чаура за руку, словно ребенка-великана, успел миновать шесть улиц. Они разминулись с несколькими патрулями, но приказы еще не успели догнать беглецов — хотя было очевидным, что уйти бесследно не получилось. Стражники и прохожие легко припомнят встречу с двумя здоровенными иноземцами — один ониксовый, другой оттенка дубленой кожи — которые торопливо шли куда-то.
Баратолу пришлось оставить всякие попытки маскироваться. Чаур всю дорогу завывал с пылким негодованием впервые высеченного ребенка — ребенка, пораженного страшным открытием: не все поступки одобряются любящими родителями и сталкивать, к примеру, брата с утеса почему-то не дозволено.
Он пытался успокоить Чаура, но тот, хоть и дурачок, легко уловил оттенок неодобрения в голосе, тем более Баратол не особенно и старался скрыть неодобрение — что же, он имел на это право, он был потрясен внезапностью событий! — и теперь громадное дитя будет голосить до полного изнеможения, а изнеможение наступит ох как нескоро…
В двух улицах до гавани трое стражников в тридцати шагах позади них внезапно разразились криками; охота пошла по — серьезному. К удивлению Баратола, Чаур вдруг замолчал. Кузнец на бегу подтащил его поближе. — Чаур, слушай. Иди назад на корабль — понял? Назад на корабль, к леди, понял? Назад к Злобе — она тебя спрячет. На корабль, Чаур, понял?
Чаур Кивнул. Глаза его были красными, по щекам текли слезы, лицо опухло.
Баратол толкнул его: — Иди один — я тебя догоню. Иди!
И Чаур пошел, пошатываясь и расталкивая людей, пока перед ним словно чудом не открылся проход.
Баратол повернулся, готовясь задать взбучку троим стражникам. Нужно дать Чауру хоть сколько — то времени…
Он управлялся вполне успешно — кулаки и сапоги, локти и колени — и если бы не прибывшие подкрепления, он остался бы победителем. Шестерых на одного оказалось слишком много, и его повалили на землю, забили почти до потери сознания.
Случайная мысль проплыла сквозь миазмы боли и смятения, пока его тащили в ближайшую каталажку. Он уже видывал камеры. Там не так уж плохо, пока дело не доходит до пыток. Да он мог бы устраивать экскурсии по тюрьмам — из страны в страну, с континента на континент. А всего — то хотелось основать кузницу без разрешения местной Гильдии.
Что может быть проще?
Затем обрывки размышлений уплыли и его, хотя бы на время, благословило забытье.
— … и это великая глупость с нашей стороны, милый Резак, видеть все свои ошибки, но не находить в себе сил
Можешь ли ты вообразить мир, в котором все преступления наказываются, в котором правосудие воистину слепо и не протягивает рук, готовясь радостно склониться под весом денег и влияния? Мир, в котором человек принимает ответственность за все свои ошибки, небрежности, за жестокие следствия равнодушия и лени? Нет, мы всё скорее убегаем и кружимся, пляшем и вертимся, впадая в круговерть плясобега, пока ноги не станут размытыми пятнами! Наши души превратились в тени, снующие в хаотическом несогласии. Мы поистине мастера уверток — не сомневаюсь, прежде это было способностью к выживанию, хотя бы в физическом смысле, но прилагать инстинкты к деяниям души — вот самое ужасное преступление против морали. И мы совершаем его снова и снова, чтобы продолжить существование. Итак, вот доказательство, что способность к выживанию может обращаться в свою противоположность и, отрекаясь от морали, мы обретаем тупое, жалкое, пустое выражение, пример которого Крюпп видит ныне напротив себя.
— Извини… что?
— Милый Резак, это тяжелый день. День неправильных решений и недопониманий, день неудач и убожества. День, в который мы скорбим о неожиданном, разверзнутой пасти «слишком поздно», глотающей нелепые решения, глотающей сами звезды. Если бы мы были истинно смелыми, мы с великим безрассудством шагнули бы в бездну, на высокую и шаткую тропу богов и, увидев то, что видят они, смогли бы наконец осознать безумие борьбы, абсурдность надежды, и шагнули бы за край, плача по темному будущему. Мы рыдали бы, друг, рыдали бы.
— Может, насчет убийства я знаю все, — пробубнил Резак, уставив остекленевшие глаза в кружку, которую сжимал в руках. — И может, ассасины не тратят времени на мысли, заслужила жертва смерть или нет. И даже на мысли вообще. Монета в руках или любовь в сердце — у награды так много… оттенков. Но этого ли она хочет на деле? Или это какой-то мгновенный… всплеск, как будто лопнула фляжка, которую вовсе не намеревались открывать… вино течет, руки красные, всё… красное.
— Резак, — сказал Крюпп тихим, но решительным тоном. — Резак. Ты должен выслушать Крюппа. Ты должен услышать… он покончил с блужданиями, испил свою долю ужасной и горькой беспомощности. Слушай! Резак, есть пути, по которым нельзя ходить. Пути, с которых нет возврата, как бы сильно ты не желал, как бы громко не кричала душа. Дорогой друг, ты должен…
Резак вздрогнул и вскочил. — Она не могла иметь в виду, — сказал он. — Она не могла намекать… Будущее, ей расписанное… волшебная сказка. Конечно, так и будет. Должно быть. Нет, нет и нет. Но все же…
Крюпп следил, как молодой человек уходит, как Резак проскальзывает в двери «Феникса» и пропадает из вида.
— Печальная истина, — сказал Крюпп, и неприсутствующие слушатели согласно вздохнули, — что привычка к излишней пышности речи затемняет точный смысл. Намерение легко скрывается за величественным избытком нюансов, за ритмом одновременно серьезным и шутовским, за склонностью к самовлюбленному лукавству, и немудрый легко проскальзывает мимо, погружаясь в воображаемые миры, в которых он столь чудесен, что не нуждается в убеждениях, ибо ему вполне достаточно своей непревзойденной мудрости. Вздохнем и вздохнем снова.