Даниил Кайгородов
Шрифт:
Серафима потупила глаза. Денег у ней не было. Афоня вышел из-за прилавка и, подойдя к ней, игриво подтолкнул ее плечом.
— Бери, разлапушка, сколь хошь. Насчет денег не сумлевайся. Мне уж соднова ждать.
Еще с весны семья Серафимы задолжала лавочнику.
— Не посупорствуйте! — Афоня взял аршин в руки и выжидательно посмотрел на девушку.
— Не надо! — Серафима решительно направилась к порогу.
— Постой, погоди! — бросив аршин на прилавок, Афоня сделал попытку обнять Серафиму.
— Не лапайся! — Сильным движением девушка отстранила лавочника и, спустившись с крыльца, торопливо зашагала по улице.
Через
Чинно поклонившись, лавочник бережно положил какой-то узелок на лавку и степенно произнес:
— Хлеб с солью!
— Садись за стол! — пригласила Власьевна — мать Серафимы — и отодвинулась, уступая ему место рядом с дочерью.
Афоня истово перекрестился на облупленную иконку. Стриженные под кружок волосы лавочника блестели от репейного масла. Новая гарусная рубаха, поверх которой был одет жилет с множеством брелоков, свисала почти до колен. Широченные плисовые шаровары, добротные сапоги, смазанные дегтем, дополняли его праздничный наряд.
Разговор сначала не клеился. Приход гостя не обрадовал Грохотовых. Платить долг было нечем. Как бы угадывая мысли хозяев, Афоня начал издалека. Овес нынче не уродился. Хлеб подорожал, и он-де, не глядя на все напасти, не торопит мужиков с уплатой долга.
— Мы не турка, понимаем. Справятся как-нибудь християне, отдадут. — Афоня погладил свою цыганскую с проседью бороду и скосил глаза на молчаливо сидевшую Серафиму. Похлебав ухи, он вышел из-за стола. — Спасет бог! — Уселся на лавку, поковырял в зубах и, вспомнив про узелок, начал его развязывать: — Гостинцы вам принес, уж какие есть, не обессудьте. Тебе, Власьевна, на сарафан, — Афоня привычным движением развернул ткань. — А это Серафиме Степановне, — в руках лавочника, переливаясь разноцветными огнями, заблестели бусы. — Да и хозяину кое-что найдется! — Гость подал Никите новые голенища для сапог. — А за передами и подошвой зайдешь ко мне через недельку. Принес бы сразу, да из дела еще не вышли. Однако мне пора домой, — взяв картуз, Афоня вышел.
После его ухода в избе наступило тяжелое молчание. Власьевна, сложив руки на груди, сидела возле печки. Серафима бесцельно глядела в окно. Вот прошли гурьбой парни и девушки.
Никита повернул в руках голенища, подарок Афони и со злостью швырнул их на полатницу. Посмотрел на пригорюнившуюся сестру и, хлопнув дверью, вышел.
Прислушиваясь к замиравшей где-то вдали песне подруг, Серафима тяжело вздохнула и поднялась с лавки.
— Пойду, — коротко сказала она матери.
— Куда?
— К девушкам.
Неожиданно для Власьевны, Серафима подошла к ней и, припав лицом, заплакала.
— Тяжело мне, маменька! Чую, не напрасно приходил Афанасий.
Успокаивая дочь, мать нежно стала гладить ее по спине загрубелой рукой:
— Не плачь. Такова, видно, наша доля.
— Если не отстанет он от меня, то на свою беду, — Серафима выпрямилась.
— Окстись, што ты надумала? — мать испуганно замахала руками на дочь. — Мы тебя не неволим, да и Никите он не люб.
— Никите што, а я… — девушка поникла головой, — отрезанный ломоть в семье. Нет, видно, чему быть, того не миновать. — И, как бы отвечая на свои мысли, Серафима промолвила: — Все постыло: Первуха, нужда, хоть в омут.
— Што ты, бог с тобой! — Власьевна перекрестилась.
Круто повернувшись, Серафима вышла. Мать покачала ей вслед толовой и,
Дня через два после прихода Афони к Грохотовым явилась сваха. Умело повела разговор о лавочнике, всячески расхваливала его и на прощание сказала Власьевне:
— Какие должишки есть, все скостит, вторую лошадь пособит купить, — тараторила сваха. — А Серафимушка, что лебедь белая, полной хозяюшкой в доме будет, всему добру владычица.
— Не пара ей Афанасий. Ему, поди, полсотни, а Серафиме девятнадцатый пошел, — робко заметила Власьевна.
— Восподи! — всплеснула руками сваха. — Да где это слыхано, чтоб старый конь борозду портил? Мужик в самой поре, а она, глико-сь, чо выдумала, — заступилась за жениха бойкая на язык сваха.
— Спасибо за честь, — провожая ее из избы, промолвила Власьевна и, оставшись вдвоем с Никитой, спросила:
— Как судишь?
Отвернувшись к окну, Никита ответил:
— Решайте сами. — Ему было жаль сестры, но вместе с тем сильно хотелось купить вторую лошадь. А без Афони не обойтись.
— Ты хозяин, тебе и слово, — заметила мать.
— Какое тут слово. Староста и так поедом ест, гонит на руду, а на одной лошади и на овес не заробишь, — сказал он хмуро.
После покрова Серафима Грохотова вышла за Афоню замуж. После свадьбы Афоня бросил торговлю и уехал из Первухи на кордон — лесником к Мясникову.
ГЛАВА 5
Склоны Шуйды покрылись яркими цветами белоголовика. Внизу журчит ручей, на полянах, недалеко от разработок, видны островки белой ромашки и нежно-голубых колокольчиков. Мохнатый шмель, забравшись в глубь цветочной чашечки, пьет нектар. Заметив его, один из юных рудокопов, кативший по наклонной доске тачку с рудой, остановился и стал осторожно подкрадываться к нему. Оставленная тачка свалилась набок, и просеянная руда потекла под откос. Подросток растерялся. Заметив идущего к нему Гурьяна, он кубарем скатился вниз и бросился бежать по склону Шуйды.
Рудник остался далеко позади. Беглец вздохнул с облегчением. Вспомнился родной Катав.
Как-то однажды, бегая по улице, он увидел заводского приказчика. Вот тот остановился возле их дома и постучал кнутовищем в ворота. На стук вышла мать. Приказчик сердито заговорил с ней о чем-то. До подростка донеслись отрывки фраз:
— …На тяжелый камень. Так приказал хозяин.
Приказчик уехал, а мать, закрыв передником лицо, заплакала. Тревожное чувство овладело мальчиком, и он быстро пошел к своему дому. Мать сидела на лавке возле печи и по-прежнему плакала. Мальчик припал к ней. Гладя мягкие, как лен, волосы сына, женщина произнесла сквозь слезы:
— На камень тебя посылают, Данилушка. Ох, горе мое, горемычное, — и вновь залилась слезами. — Угонят тебя в темные леса, в чужедальную сторонушку добывать руду железную, — запричитала она.
— Я не поеду, — протянул угрюмо Данила.
— Подневольные мы, не укрыться нам. — В этих словах было столько безысходной тоски, что Данилка притих и еще теснее прижался к матери.
— Я спрячусь, — сказал он тихо.
— Никуда нам не спрятаться от лиходея. Одна надежда на господа бога, — вздохнула женщина.