Дар памяти

Miauka77

Наглость гостя была невероятной! Она мгновенно подавила возмущение, чтобы не отвлекаться на эмоции, и выставила щит, показывая, что заметила нахала. Эухения Виктория рассчитывала по меньшей мере на смущение, однако, вопреки ее ожиданиям, Ковальский, сидевший по другую сторону камина, лишь вытянул ноги к огню, отхлебнул вина и задумчиво улыбнулся. А затем прошелся вдоль всего ее щита, прощупывая его на предмет слабых мест. Ощущение чужого присутствия в голове было отвратительным до тошноты, и Эухения Виктория попыталась выкинуть Ковальского из мозга. Но он, казалось, и не собирался отступать. Отвлекшись на то, чтобы ответить барону, Ковальский затем мгновенно вернулся в разум Эухении

и стал давить всем весом своей магии. Вначале верх взяла злость, и она решила, что просто ни при каких условиях не позволит ему сделать это. Тем более что Ромулу сказал, что она сильнее и мамы, и даже Риты. Однако минут через двадцать непрестанного сражения Эухения Виктория уже была измотана до предела и чувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Но терять сознание означало оставить мозг совсем без защиты, и она продолжила бороться, одновременно давя рвотные позывы и пытаясь поставить воспоминания так, чтобы показать Ковальскому, что она сдалась, но чтобы при этом он не смог добраться до того, что действительно было важно спрятать.

Эухения Виктория знала, как это делать, но ей и в голову не пришло подготовиться заранее. Из домашних никто не посмел бы сунуться к ней в мозг, кроме мамы, а для мамы хватало поверхностного общего щита – безмятежной глади водного зеркала.

Наконец, ей удалось пропустить Ковальского в сознание таким образом, что происшествие на ферме, ночная легиллименция, отношения с Хуаном Антонио и семейные конфиденциальные разговоры остались за гранью его доступа. Практически в этот же самый момент барон вернулся в свое кресло и отвлек Ковальского разговором. Эухения Виктория устало прикрыла глаза, чувствуя, как враг отступил, и напряжение потихоньку уходит.

Однако несколько минут спустя оказалось, что на этом ее мучения не закончились. Барон вдруг встал, взглянул на часы и сообщил:

Теперь, полагаю, мне нужно оставить вас одних. Не хочу смущать ни тебя, Эухения Виктория, ни тебя, Гжегож. Без меня вы все обсудите быстрее. Мой мальчик, чувствуй, пожалуйста, себя как дома – ведь это теперь и твой дом тоже.

С этими словами барон ушел наверх, оставив Эухению сидеть в кресле с открытым ртом.

Вы! – сказала она, опомнившись. – Это вы внушили ему, что он должен уйти.

Бог мой! – ответил ей Ковальский, приподняв белесые брови в наигранном удивлении. – Не приписывайте мне лишних умений, дорогая сеньорита!

Он встал и слегка наклонился над ней. На секунду у Эухении Виктории мелькнула мысль, что она совершенно беспомощна перед ним, что он сможет сделать с ней все, что захочет. Лихорадочно давя подступающее ощущение паники, она заставила себя гордо вскинуть голову и посмотреть в карие глаза. Это был странный момент, и, может быть, за весь вечер единственный, в котором не было ничего неправильного. Несколько минут они просто молча смотрели друг на друга. И, к ее удивлению, в выражении лица Ковальского не оказалось ничего наглого или высокомерного, скорее, какая-то печаль таилась в чуть неправильном изгибе нижней губы. На этот раз он не пытался проникнуть ей в мозг, и более, того, опустил взгляд первым.

Как вы посмели?!! – спросила Эухения Виктория гневно. – Как вы посмели проделывать со мной такое?!!

Он улыбнулся почти лукаво, отошел и отвернулся к камину, теребя в руке ножку винного бокала:

Ну, я не один такое проделываю, как вы выразились. И на вашем месте я не был бы столь самонадеян, чтобы лезть в голову к сестре.

Эухения не удержала вскрика. Она не могла понять, где же он продавил защиту.

И не забывайте, что при случае я могу рассказать ей об этом.

Это было сродни удару под дых.

Несколько минут Эухения Виктория могла лишь молча смотреть на его руки.

Для чего вам все это? – спросила она тихо, когда пришла, наконец, в себя.

Если бы я собирался делиться с вами своими намерениями, я бы сказал о них прямо, - спокойно сообщил Ковальский, садясь перед камином на корточки. В процессе разговора с бароном он снял куртку и теперь был в одной белой рубашке, и Эухения совершенно растерялась: с одной стороны этот человек зачем-то мучил ее, с другой – подставлял беззащитную спину. Впрочем, ввиду своей болезни она даже носочком туфли пнуть его не смогла бы. Не говоря о том, что заклясть гостя было исключительно дурным тоном.

Как вы собираетесь лечить меня, если… - она остановилась, совершенно не зная, как продолжить разговор.

Если моя манера поведения для вас невыносима? – в его голосе слышалась улыбка.

Да! Именно это я хотела сказать!

Мы будем разговаривать, - отвечал он спокойно. – Пока не выясним причину, по которой вы решили болеть, и болеть именно таким образом, ограничивающим ваши передвижения, уважаемая сеньорита Вильярдо. А теперь позвольте мне пожелать спокойной ночи.

Ковальский поднялся, поставил бокал на камин, медленно наклонил голову в знак прощания, взял куртку и серой тенью скользнул в сторону лестницы.

Эухения Виктория осталась внизу в полном одиночестве, раздавленная и совершенно беспомощная.

Нет, ну каков подлец? – спросила она тихо. Потом, посидев несколько минут, попыталась подняться. Конечно же, у нее ничего не получилось. И руки ее не были настолько сильны, чтобы она могла простоять, упираясь в подлокотники, хоть несколько секунд.

Ненавижу! – прошептала Эухения, падая обратно в кресло. – Ненавижу.

Потом покачала головой:

Нет, ты не возьмешь меня на это!

Закрыла на секунду глаза, затем решительно вытянула перед собой правую руку и прошептала «Я, Вильярдо, взываю к Вильярдо…» Едва она начала произносить первые слова, как вокруг ее запястья вспыхнула тонкая алая лента. Несколько секунд – и высокие резные двери в холле распахнулись, и из них, с перекошенным от ужаса лицом, выбежала баронесса…

Много позже, в темноте своей комнаты, освещая желтоватый пергамент дрожащим Люмосом, Эухения Виктория разворачивала письмо от Грегори:

«Дорогая моя девочка, - писал он. – Безмерно огорчен твоим письмом. Я сам неоднократно встречал Гжегожа Ковальского в клинике Святого Элиаса и беседовал с ним, и он всегда казался мне достойным молодым человеком. Причины его поведения весьма загадочны, однако предположу, что, возможно, он несколько не в себе. Насколько мне известно, он совсем недавно потерял близкого человека и, возможно, просто не успел оправиться от горя. Не суди его строго, моя девочка. Каждый из нас имеет право на ошибку и право на шанс исправить ее. Помни, что «Не судите, да не судимы будете». Не позволяй возникшей ненависти отравить твою душу. Ты еще так мало жила, чтобы разъедать ее подобным грехом.

Что же до неприятных последствий легиллименции, то я всегда полагал, что лучшее средство защиты от нее – не иметь никаких тайн вовсе.

Жду новых писем.

Любящий тебя Грегори.

5 февраля 1994 года».

Дверь ванной комнаты отворилась, и в спальню вошла Полина Инесса. Крупные капли сверкали в ее темных волосах. Эухения Виктория еще раз перечла строчку «лучшее средство защиты от нее – не иметь никаких тайн вовсе» и подняла взгляд от письма.

Полли, мне надо поговорить с тобой, и это что-то неприятное для тебя, - со вздохом сказала она.