Дар юной княжны
Шрифт:
— Всего двух, — "успокоил" её Алька. — Одного ты только ранила: не ускакал же он мертвый!
— Двух человек лишила жизни! — причитала Ольга. — Чем я лучше тех же бандитов?!
— Мовчы! — сурово прикрикнула на неё Катерина. — Иде ты бачыла людыну? Не люди, вовкы, скаженни собакы! Воны вбылы усих моих дидов. Ты не убывця, ты — захысныця, чуешь, заступныця?
— Защитница? — спросила, переставая плакать, Ольга.
— Шо я и кажу!
— Вот уж не ожидал от вас, княжна, такой слабости, — подчеркнуто строго заговорил Герасим; он считал, что только аристократки
— Куда? — не поняла Ольга.
— Пристрелила бы, — показал свою осведомленность Алька.
— Кстати, — спохватилась Ольга, — про поручика-то мы и забыли, он же до сих пор связанный лежит.
Они подошли к тачанке. Видимо, бандиты отбили у него что-то внутри после очередной попытки освободиться, и поручик опять потерял сознание. Он лежал, запрокинувшись, точно тряпичная кукла, и изо рта у него медленно стекала струйка крови.
— Ось, побачь, — кивнула Катерина, призывая Ольгу в свидетели, — шо зробылы из чоловиком твои люды?
— Какие же они мои? — возмутилась та.
— А кто совсем недавно тут по ним убивался? — съехидничал Алька.
— Разве можно над этим шутить?! — Аренский привычно отвесил сыну подзатыльник.
— Стрелять надо таких сволочей! — приговаривал Герасим, помогая Катерине с Ольгой развязывать поручика.
— Что мы и сделали, — уже спокойно проговорила Ольга. И почувствовала, как шею обожгло горячее дыхание Катерины.
— Спасыби за допомогу.
— И тебе — спасибо, — растроганно отозвалась Ольга, проникаясь благодарностью и любовью к этой доброй и надежной душе.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Янек не испугался, когда одна из стен комнаты "отъехала" в сторону. То ли потому, что легенды старого замка подготовили его к тому, что здесь рано или поздно что-нибудь этакое произойдет, то ли переживание от встречи с паном Зигмундом притупили восприятие. Он просто подумал: "Только что была гладкая стена, и вот уже открылся путь вниз. Есть ли оттуда обратный путь?"
С тех пор, как Янек обнаружил, что судьба послала ему особый дар, отличавший его от обычных людей, он незаметно для себя стал меняться. Все чаще задумывался о жизни: для того ли родился он на свет, чтобы всю жизнь быть батраком и искать себе работу или для чего-то большего и важного? В его незагруженном прежде мозгу стали появляться какие-то мудреные мысли, звучать голоса, которым он пока не мог дать объяснения. Он стал смотреть на себя со стороны, оценивать глазами постороннего: что же ты за человек, Ян Поплавский?
Между тем на лестнице послышались шаги. В проеме возник Иван с факелом в руке и жестом пригласил его следовать за собой. "Как привидение!" усмехнулся про себя Ян, но за графом пошел. Стена за ними с тихим стуком стала на место.
"Так целый день хожу взад-вперед: за Юлией, за Миклошем, за Иваном!"
Тот освещал факелом путь и угрюмо молчал.
— Замерз ты,
— Смотри, — прервал его Иван. — Мы пришли. Взору Яна открылась большая каменная зала, освещенная шестью факелами. В их неверном свете юноше вначале показалось, что на стенах залы просто украшения из камня. Однако, приглядевшись, он понял: на крюках висели люди, вернее, то, что от них осталось. Вон кривой Стась с неестественно вывернутой шеей и высунутым языком. Поодаль — один из охранников Зигмунда, кажется, его звали Марин — у этого такая глубокая вмятина на лбу, что видна черепная кость.
Ян содрогнулся. Одно дело — говорить, что на месте Ивана он бы не стал тянуть с мщением. Совсем другое — своими глазами увидеть результаты этого мщения. В таком виде месть Ивана выглядела страшным убийством и вызывала омерзение. Как бы Ян ни относился к Юлии, он ни за что не хотел бы, чтобы и она висела мертвая на одном из этих крюков.
— Тебе это не нравится? — спросил его Иван. — Считаешь, я чересчур жесток?
Парень молчал. Он представлял на месте Ивана своих хуторян: неужели кто-то из них решился бы мстить подобным образом? Не содрогнулся, не усомнился?
— У тебя больше не болит голова? — не отвечая на вопрос, спросил он в свою очередь.
— При чем здесь моя голова? Не валяй дурака, Ян, говори, на чьей ты стороне: моей или Зигмунда? Может, ты разомлел под ласками его похотливой доченьки?
— Почему я обязательно должен принимать чью-то сторону, объясни мне! Я здесь чужой человек. Представь, шел бы я по дороге и увидел: дерутся два мужика. Кто они такие, я не знаю, чего дерутся — не знаю. Может, один у другого червонец украл или что похуже сделал. Чью сторону мне принимать?
— Я же тебе все рассказал!
— Мамка моя говорила, в каждом споре нужно обе стороны выслушивать. Неужели только потому, что его жена любила твоего отца, такой знатный вельможа вдруг поклялся извести под корень весь ваш род? Только потому, что ему нравится убивать? А ты ему ответишь тем же, я стану тебе помогать…
— Да-а, похоже, не только я, но и пан Зигмунд, и Юлия тебя недооценили. Эрраре хуманум ест [15] . Одели в кружавчики, как глупую куклу, а тут прямо Аристотель собственной персоной.
15
Хуманум ест — человеку свойственно ошибаться.
— Кухарка Мария рассказывала, что ты, вроде, из большаков каких-то, тех, что мужику землю и волю обещают. Но то ли она ошиблась, то ли большаки, а только ты мужиков-то как раз и не любишь.
— С чего ты взял?
— Вернее, ты думаешь, что их любишь. Пока они на своем месте и тебе не докучают. На слово верят, исполнить обещанное не требуют. И не умничают больше положенного.
Ян замолчал, увидев неестественно расширенные зрачки Ивана и его напряженное лицо; словно он прислушивался к чему-то внутри себя.