Дарт Вейдер ученик Дарта Сидиуса
Шрифт:
Она лежала, неподвижно вытянувшись в своей, ничего не скажешь, комфортабельной постели, и смотрела в потолок. А потом села на ней, подтянув к себе ноги и обхватив их руками. Сухие бесслёзные глаза по-прежнему смотрели только в одну точку. Ничего не видя. Многие призраки пронеслись перед ней. Многие сухие, давно переведённые на уровень абстракций мысли.
Так меньше болит.
Она могла объяснить природу терроризма. Кому угодно. На собственном примере. Как и природу фанатичной уверенности в своей правоте. Как и природу жёсткого
Она стала террористкой в тот момент, когда у неё на глазах разлеталась на куски планета. Равно как и фанатичкой. Ей стало всё равно. И всё безразлично. Ценность человеческой жизни, в частности, своей, была сведена к нулю. У неё не осталось того, что можно терять. То, что было до этого, она считала деткой игрой. Проникнуть под видом сенатора на Корускант, добывать сведения, потом украсть чертежи. Детская игра в разведчиков, жажда приключений. Она не жила, она играла. Даже тогда, когда их поймали. Она испугалась, да. И всё-таки это был детский испуг. Сильный, но детский. И, как это бывает у детей, она не верила в саму возможность смерти.
Это оказалось так просто. Тумблер, кнопка, а потом планета совершенно бесшумно, как всё, что происходит в космосе, распалась на три уродливых куска. Они какое-то мгновение, казалось, всё ещё пытались склеиться между собой, а потом с безнадёжной окончательностью развалились, и центробежная сила повлекла прочь каждый…
Она никогда не пыталась представить, что было там, на каждом из кусков, который клочьями терял атмосферу. Мгновенное прекращение вращения вокруг оси и рассоединение обломков вызвало небывалые ураганы. Неимоверной силы земные толчки. Она хотела бы, чтобы люди на её земле умерли мгновенно. Она знала, что это невозможно. И она была близка к тому, чтобы просить Таркина выстрелить ещё один раз.
Удар милосердия.
В том шоковом состоянии аффекта она не сразу поняла, почему у неё так ноет плечо. Вейдер вцепился в него, как будто падал куда-то. Тогда она решила, нет, потом, тогда она ничего не соображала – что он на всякий случай схватил её покрепче, чтобы она не бросилась на Таркина.
Но потом она поняла: не то. Теперь поняла. Она помнила бледного до синевы Люка, героя, взорвавшего Звезду Люка, который еле выполз из крестокрыла.
– …она как будто взорвалась у меня в голове… - пробормотал он на все расспросы. При эвакуации его пришлось уложить в отдельную каюту и скормить ему массу обезболивающих средств. Она впервые видела, как действует на одарённого Силой массовая гибель. А на Вейдера?
Он, конечно, был профи. Он мог закрыться. Но как будто не успел. Как будто взрыв тоже застал его врасплох. Она тогда не думала об этом. Она не думала и сейчас. Она отложила в ячейку памяти очередную подробность. Не потому, что не хотела вспоминать. Отложила вплоть до того времени, когда информации окажется столько, что она сможет её осмыслить.
Вейдер – её отец! Люк нашёл время сказать об этом… Но он
Мотма и Борск знали об этом, точно. Уж тётя-то Мон… Перебирая всю их манеру поведения, все незначительные тогда обмолвки, она уверялась всё сильней. Как только включился рефлектирующий разум, который она сама четыре года загоняла куда подальше – всё встало на свои места. Эти сволочи знали. И использовали это в своих целях.
Наживка.
Они использовали не только её. Они разрекламировали взрыв Альдераана, как имперский ужастик. Она была уверена: при всём Мотма была счастлива, что ей в руки дали такой аргумент против империи. Лея смотрела в темноту и не могла заплакать. Даже сейчас она не смогла оплакать свою землю, бугор, по которому она бежала, дом, небо и лица людей, которые погибли только потому, что когда-то в её детстве ради собственных целей взрослые не сказали ей правды.
Ненависть. И сухой жар сердца.
В эту ночь она позволила себе всё. Она знала, что должна. Дать пройти сквозь себя мыслям и ощущениям, как шторму. Чтобы выяснить наконец, в каком мире она живёт.
Политика – искусство манипуляции. Это она усвоила с детства. Её тихие, благовоспитанные тётушки преподавали ей первые уроки интриги. Своими прозрачными голосами, внятно и культурно, они объясняли ей, почему династия Органа правит Альдерааном вот уже несколько сотен лет. Что помогло придти им к власти, как наследные короли их династии приняли условия игры, когда в галактике стала приличной демократия. Приличной и необходимой для участия в общегалактической политической жизни. Миры с тиранией или монархией не имели шанса. Общепринятым билетом в большую политику стало дарование свобод своим подданным…
Как она хохотала над этой девчонкой! Отец только головой качал.
– Значит, мы дурим всех, но все ещё и знают, что мы их дурим?
– Что за лексикон, Лея. И ты не понимаешь, насколько это всё сложно. В нашем мире на правдолюбии не проживёшь…
Сложно и просто. Для тёти Мон, которая раз в год обязательно навещала своего старого друга Бейла на Альдераане, всё было как раз очень просто. Она всегда прекрасно знала, чего она хочет, как этого добиться, и неуклонно шла к цели. Сначала она ей активно не нравилась. И теперь она уже не помнит, где обозначен был тот рубеж, за которым инстинктивная детская неприязнь ребёнка к фальши превратилось в восхищение.
Тётя Мон была сильной. И умной. Очень умной. А Лея всегда искала силы. И ума. Наследственность. Вейдеровская наследственность. Тоска по силе. Тоска по незаурядности.
Про приёмного отца она быстро всё поняла. Слабый, по всей видимости, человек, который сыграл свою роль в политической жизни только в условиях тогдашней демократии. Он был очень увлечён идеалистическими моделями усовершенствования жизни. И она даже знала, почему. Она знала, что тот любил её мать. Это было единственным сильным и совершенно настоящим в нём.